Владимир Карпов - Гибель и воскрешение разведчика
Тот, однако, не принял этого явного предложения поговорить о довоенной жизни. Только вздохнул и доложил лейтенанту:
– Тут все: завтрак и ужин сухим пайком; обед, стало быть, горячий. Водка – во фляжках, хлеб и сахар – в мешке. Вам еще доппаек, товарищ лейтенант, печенье и масло.
– Спасибо, – сказал Василий и, повернувшись к Ефремову, распорядился: – Вы тут оставайтесь, глядите, как бы фрицы на угощение не пожаловали. Скоро вас подменю: поедят ребята – сразу пошлю на смену.
– Понятно, товарищ лейтенант, – ответил Ефремов.
Термос и вещевые мешки были переданы в чьи-то руки – темные, испачканные сажей, с желтыми подпалинами от цигарок. Руки эти тянулись из-под плащ-палатки, не откидывая ее далеко, сберегая тепло внутри землянки.
А в блиндаже сразу же началась веселая возня. Солдаты рассаживались поудобнее, гремели котелками, послышались шутки, потом знакомый вопрос:
– Кому?
И кто-то, непременно отвернувшись в сторону, может быть, из-под наброшенной на голову шинели – кто именно, Василий не узнал, – глухо ответил:
– Ефремову!
Потом снова:
– Кому?
И опять тот же глухой голос:
– Бирюкову!
– Кому?
– Лейтенанту!..
Когда ритуал дележки закончился, Василий откинул плащ-палатку. В блиндаже было накурено. Тепло, напитанное влагой земляных стен, приятно коснулось его. Гильза от снаряда, сплющенная вверху, держала фитиль из обрезка бязи и освещала землянку язычком чадящего пламени. Солдаты сидели, прижавшись спинами к стенам. В узком проходе на расстеленных серых измятых полотенцах стояли котелки, кружки, лежали хлеб и сахар. Когда можно спать, эти люди вот так же, как сейчас, садятся, лишь опускаются чуть ниже, вытягивая ноги от стены к стене.
Василий был доволен блиндажом: удобный. Будто специально рассчитан на его взвод: две свободные смены – восемь человек – сразу могут отдыхать в тепле. А для него, командира, есть даже земляное возвышение в дальнем углу, и напротив этого возвышеньица выложена печурка из неведомо где взятого кирпича. Ее много раз обмазывали глиной, но она и теперь вся в трещинах – алые угли вываливаются сквозь щели. Над печкой протянулись черные обрывки кабеля, там постоянно сушатся портянки и рукавицы, заполняя блиндаж кислым запахом шерсти, пота и паленой ткани. Сейчас все эти запахи перекрыл дух наваристого борща.
«И еще чем хорош блиндаж, – размышлял Василий, – над головой двойной накат из нетолстых бревнышек, присыпанных слоем земли и снега. Не каждая дурная мина прошибет. Снаряд, конечно, пропорет насквозь и взорвется внутри, но не так уж часто на войне случаются прямые попадания!»
Ромашкин со своим взводом немало сменил позиций. Приходилось жить по-всякому: и без печки, и вовсе без блиндажа, в траншеях, где по колено воды. И от сознания теперешнего удобства да и от тихого поведения немцев у Василия было по-настоящему праздничное настроение. Подняв свою кружку и отметив про себя, что солдаты налили ему побольше положенных ста граммов («Уважают, черти!»), лейтенант от души сказал:
– Ну что же, братья-славяне, с Новым годом вас! И дотопать нам до Берлина!
Когда все поели, продовольственники, забрав термос, вещевые мешки и фляги, собрались в обратный путь.
– Идите так, чтобы высотка прикрывала, – посоветовал Ромашкин.
– Дойдем! Налегке-то быстрее, – откликнулся один из них.
– Слышь, дядя, – спросил его Махоткин, – а третьего-то вашего до двенадцати или после зацепило?
– Вроде бы до, – ответил тот.
– Уходили к нам, он живой был?
– Дышал.
– Тогда порядок, в Новый год перевалил – жив будет.
– Хорошо бы, – тихо сказал другой.
И неуклюжие продовольственники полезли из траншеи, пригнувшись, покатились, словно колобки, за обратный скат высотки.
Василий настороженно ждал. «Если сейчас немцы чесанут точной пристрелянной очередью, срежут обоих». Но пулеметы молчали. Даже не взлетали ракеты. Впереди было тихо и черно. Только на флангах перед соседями справа и слева иногда зацветали, как одуванчики, тусклые на расстоянии желто-зеленые шапки. «Тоже, наверное, ужинают, – думал Василий о немцах. – Что-то им принесли? Наверное, сосиски, а может, и гуся с тушеной капустой. Грабят, сволочи, наших колхозников!»
Воспоминание о тушеной капусте было настолько живое, что он даже принюхался, не тянет ли от немецких траншей капустным запахом. У тушеной капусты запах очень пробивной, по ветру, пожалуй, и на таком расстоянии дошел бы!..
Вдруг Ромашкину показалось, что сугроб в нейтральной зоне шевельнулся. Так бывает порой, когда осветительная ракета опускается вниз: в ее колеблющемся свете и кусты, и тени от них, и сугробы слегка вроде бы покачиваются. Но сейчас не было ракеты. Ромашкин присмотрелся. Увидел еще несколько движущихся сугробиков. «Что за черт! Неужели от ста граммов?» Он прижался к краю траншеи, вгляделся попристальнее и понял: немцы ползут! Крадутся, одетые в белые костюмы! Потому и пулеметчики у них не стреляют, и ракет нет.
Не отрывая глаз от ползущих, Ромашкин кинулся к станковому пулемету. Первая мысль – немедленно скомандовать: «В ружье! Огонь по фашистам!» Не будь он боксером, наверное, так и поступил бы. Но ринг приучил его не поддаваться первому впечатлению, не паниковать, спокойно разобраться в том, что происходит. Пусть на это уйдет несколько секунд, зато потом будешь действовать правильно и решительно.
Вот потому Ромашкин и не поднял тревоги сразу же. Несколько мгновений, пока спешил к пулемету, ему хватило на то, чтобы сообразить: гитлеровцев не так уж много, ползут не по всему фронту, а отдельной группой, значит, это не общее наступление, значит, разведка или хотят снять наше боевое охранение перед атакой более крупных сил. А может, Новый год хотят отметить захватом «языка»?.. Ну если так, то и кричать не надо. Тут следует какой-то сюрприз им приготовить!..
Ромашкин спокойно зарядил пулемет новой лентой. Ефремову и Махоткину сказал:
– Ползут. Видите?
Пулеметчики разом прилипли животами к стене окопа.
– Язви их в душу! – выругался Махоткин. – Стреляйте же, товарищ лейтенант! Чего вы мешкаете?
– Подожди, Махоткин, сейчас мы их встретим, пусть подползут ближе. Следи, Ефремов, стреляй, только если вскочат. Я людей позову.
Ромашкин подбежал к блиндажу, рванул плащ-палатку, хриплым от волнения голосом скомандовал:
– В ружье! Только тихо. Немцы ползут, человек двадцать. Наверное, разведка. Всем выходить, пригнувшись, не показываться. Приготовить гранаты. Огонь по моей команде… Кулагин, доложи ротному по телефону, скажи, я в траншее.
Ромашкин опять поискал и нашел на снежном поле выпуклые бугорки – до них было еще метров шестьдесят. «С такого расстояния не кинутся. И гранат, лежа, не добросят, – лихорадочно думал он. – Надо уловить момент, когда в рост встанут, когда ринутся к траншее, лежачих много не набьешь».
Солдаты разбегались вправо и влево, присаживаясь на дно траншеи, тревожно поглядывая на командира из-под серых ушанок, сжимая лимонки в голых руках.
Увидев гранаты, Ромашкин подумал: «Когда фрицы вскочат, дорога будет каждая доля секунды». Шепотом приказал:
– Разогнуть усики на гранатах!
Тихая эта команда пошла по траншее. Солдаты передавали ее друг другу:
– Разогнуть усики…
Василий поглядел в тыл: не подбираются ли сзади? И опять негромко сказал, уверенный, что его слова тут же передаст «солдатский телефон»:
– Внимательно следить на флангах!
Короткий говорок опять побежал от командира в противоположные концы траншеи.
А призрачные фигуры в белом чем ближе подползали, тем медленнее двигались. Ромашкин от перенапряжения мысленно даже звал их: «Ну, давайте, давайте!.. Чего медлите?» Сердце у него стучало так громко, что невольно подумал: не услышали бы этого стука немцы. Стало вдруг жарко. Он расстегнул полушубок.
«Перед броском вперед они должны приостановиться, подождать отставших», – соображал Ромашкин и тут же увидел, как один из немцев приподнялся, потом разом встали остальные и покатились по глубокому снегу вперед без единого звука, словно ватные.
– Огонь! – заорал Ромашкин во всю грудь и метнул гранату.
Солдаты тоже вскочили со дна траншеи. Замелькали в замахе руки. Торопливо затараторил пулемет Ефремова. Забухали взрывы гранат. Взвизгнули, брызнув в стороны, осколки. Закувыркались, заметались, закричали белые фигурки между огненными и черными всплесками земли.
– Бей гадов! – кричал Ромашкин.
Он бросил еще одну гранату, затем вскинул автомат и стал стрелять. Справа и слева гулко гремели винтовочные выстрелы. Радость оттого, что все получилось, как было задумано, и особенно вид удирающих врагов вытолкнули Ромашкина из траншеи.
– Лови их! За мной, ребята!
Он бежал скачками, проваливаясь в глубокий неутоптанный снег, стреляя на ходу. «Живьем бы, живьем бы взять хоть парочку!» – с азартом думал Василий, догоняя удирающих. Вот уже совсем рядом один, запаленное дыхание со свистом вырывается из его груди – не дышит, а стонет от перенапряжения: «Ых! Ых!»
