Андрей Семёнов - Пятая рота
Нас, связистов, было меньше. Нас было четыреста, их — семьсот. Но нам хотелось намотать на руку свои солдатские ремни и тяжелыми латунными пряжками охаживать это тупое и наглое скотье стадо, так и не переросшее в своем развитии племенной строй.
Сдерживала угроза попасть под трибунал.
Обидно было усесться в тюрьму или «дизель» на первом году службы, не доехав до Афгана, из-за каких-то урюков. Но по мелочам мы их все-таки гнобили.
Кто-то положил мне сзади руку на плечо и прервал мои воспоминания об урюках и учебке. Я недовольно обернулся. За моей спиной стоял Амальчиев. У меня сжались кулаки, готовые снова расквасить ему шнобель.
— Мужик! — одобрительно обратился он ко мне, — раз на губе сидел, значит не чмо и не стукач. Давай, мир. Меня Тимур зовут.
Я недоверчиво посмотрел на протянутую для закрепления дружбы руку и, пожимая ее, не удержался и переспросил:
— А те двое — из твоей команды?
— Да ладно, тебе, — примирительно махнул рукой Тимур, — на, угощайся. Тут такие только шакалы курят.
Он протянул мне пачку «Ростова».
Это была правда. В доппайке некурящим выдавали по два килограмма сахара, а курящим восемнадцать пачек сигарет. Только солдатам и сержантам выдавали сигареты самые дешевые, пятого класса, а офицером — с фильтром. Я отбросил свой окурок и вытянул из пачки две сигареты: одну себе, другую — за ухо, про запас. Амальчиев ничего не сказал на такую мою наглость: сам же предложил угощаться, ну, вот я и угостился.
— Ладно, пойду и я постираюсь, пока чурки всю воду не вылили.
Тимур зашел в умывальник так, как зашел бы тигр в клетку с обезьянами.
— А ну, урюки, подвиньтесь, — послышался его голос, — отвали-ка отсюда, дай место.
Чурбанов в умывальнике было человек пятнадцать, но никто из них не посмел возразить Амальчиеву, хотя там были ребята и покрепче Тимура.
До фильма было часа два, до отбоя — и того больше, заняться было нечем. Пока курили, высохло хэбэ. Курить больше не хотелось, разговаривать тоже и я решил, что на сегодня интернационального долга наисполнялся на полигоне, насилу отстирался после него, теперь пришла очередь выполнить долг сыновний, и написать матушке, которая уже, вероятно, впала в панику, не зная, куда распределили сына после учебки.
Пусть мне было только восемнадцать лет, но во мне уже хватало ума, чтобы уяснить для себя, что родным и близким о своей службе нужно писать только правду. И только с три короба. Настоящим шедевром было мое письмо из учебки, где я описывал приезд в нашу часть Маршала Советского Союза. Нет, там не все было сплошное вранье. Маршал действительно приезжал в наш военный городок. Я его даже видел живьем. Метрах в двухстах из кустов, куда я забился, чтобы меня не дай Бог не обнаружили. Маршал был солидный, высокий, с золотыми погонами и золотым шитьем на кителе и фуражке. Вокруг него роилось десятка полтора сопровождающих генералов — тоже в золотом шитье. И наш командир дивизии, которого я видел в первый и последний раз в жизни, тоже суетился среди них, выпячивая себя как радушного хозяина и ревностного служаку. Потом генералы расползлись по городку — не Маршалу же, в самом деле, инспектировать? Я вернулся в казарму и стал достирывать чехлы для фляжек всего взвода, для чего, собственно меня и оставили в казарме, а не потащили в класс.
Я выстирал эти несчастные чехлы прямо под краном в умывальнике, для ускорения процесса стараясь не шибко расходовать казенное мыло, и вышел за казарму, чтобы просушить их на туркменском солнышке. Не успел я красиво разложить чехлы на скамейке, как возник генерал и поинтересовался, чем я занимаюсь. Умнее вопроса трудно было придумать! По лицу, по форме, по манере держаться, по всему моему виду было ясно, что я позавчера призвался, мокрые чехлы, так небрежно мной постиранные, не оставляли никаких сомнений в сущности моих занятий, но нет же! Надо было специально подойти и спросить: «Чем занимаешься, сынок?».
Ну, оробел, я, оробел. Не каждый день ко мне подходят генералы. Я до того дня генералов только на картинках видел. Заикаясь и проглатывая слова, я доложил «дяде в полосатых штанах», что курсант второй роты Сёмин постирал чехлы для своего пятого взвода и теперь занимается их просушкой.
— А-а, ну-ну, — одобрил генерал, и пошел своей дорогой.
И о чем тут писать на родину? Что в этом было героического? Что престарелый олух подошел к олуху молодому, задал глупый вопрос, получил такой же ответ и с глубокомысленным видом отправился восвояси? И чтобы подумала моя родня, прочитав такое письмо? Правильно: что в армии я занимаюсь стиркой и просушкой всякого барахла и вообще меня используют исключительно на подсобных работах за неимением у меня иных способностей. Так низко уронить себя в их глазах я не мог и потому родилась примерно такая нетленка:
«… а когда я стоял в наряде дневальным, в нашу часть с проверкой приезжал Маршал Советского Союза. Он, такой, заходит в казарму, а я стою тут на тумбочке, но не думай, я не испугался, а как заору во все горло: — рота смирно! Дежурный по роте — на выход! У маршала и у генералов аж уши заложило. Маршал улыбнулся в усы, подошел ко мне и спросил: — сколько служишь, сынок? Я ему сказал, что только призвался и служу всего месяц. Тогда, мама, он пожал мне руку, как взрослому, троекратно облобызал, подарил кожаный портсигар и… прослезился. Приеду домой — покажу тот портсигар…»
Про свое попадание в Афган тоже нужно было написать в этом роде. Нельзя пугать родных и близких словами: «Мама, я служу в Афгане». Это будет означать, что мама и бабушка, не взирая на свою партийную принадлежность, следующие два года проведут на коленях в церкви и перед иконами, молясь за мое благополучное возвращение. Допустить до этого я не мог. А что было писать? Писать как мои товарищи, про то, что после учебки, получив сержантские лычки, попали служить в Венгрию и Чехословакию? Замыленный сюжет. Любой дух, попадая в Афган, начинает плести про Венгрию и Чехословакию. Те, кто с фантазией, начинают плести про Польшу и Германию. Асы вранья — про Монголию. Идти тем же тривиальным путем было не для меня.
Венгрия и Чехословакия напомнили мне, каким образом я сам попал в Афган.
Полгода назад по повестке я как и положено гражданину СССР, верящему в Конституцию, а не диссиденту или евангелисту, пришел в райвоенкомат «с вещами» и с полсотней таких же лысых призывников был посажен в Ленкомнате «до дальнейших распоряжений». У нас отобрали паспорта и продержали в Ленкомнате с утра и до закрытия военкомата. Перед закрытием нам вручили военные билеты вместо отобранных паспортов и отпустили по домам, приказав, явиться «послезавтра к восьми ноль-ноль».
Придя домой и пролистав за ужином своей военный билет я с радостью обнаружил, что уже призван на действительную военную службу и она у меня с сего дня идет полным ходом. Вечером, собираясь с пацанами на дискотеку, я захватил с собой военник и показал им с ликующим видом, дескать, вы — чижики желторотые, а я уже целый солдат Советской Армии и скоро, того гляди, выбьюсь в маршалы, пока вы тут, на гражданке, водку пьянствуете и девчонок озорничаете. Пацаны признали свое ничтожество и мое превосходство, так как у них были «серпасто-молоткастые» документы, а у меня самый настоящий военный билет со звездами и водяными знаками на каждой странице.
Первый шаг к беспощадному покорению женских сердец мной был сделан раньше их. В те славные года патриотически настроенные девушки не принимали приглашения на свидание с парнем, если он не отслужил в армии, справедливо полагая, что он либо больной, либо слабак. А уж о чем-то большем я и речи не веду! Кто это станет давать больному и слабому, когда вокруг полно здоровых и сильных?!
А я уже одной ногой, считай, в Армии!
Следующий день я помню смутно, потому, что меня тошнило. Пацаны, желая выказать свое уважение, подливали и подливали мне на дискотеке. Были еще какие-то девчонки. Воткнул или не воткнул — не помню. Хотелось спать и болела голова.
К назначенному сроку я снова был в военкомате.
«Вот он — я! Берите меня», — хотелось крикнуть всем этим офицерам и прапорщикам. Наивный, я по простоте душевной думал, что в Армии работает тот же принцип, что и на зоне: «раньше сядешь — раньше выйдешь». Ша! Глупое, неразумное дитя.
Встречал я людей призвавшихся в 30 июня и уволившихся в запас 1 апреля, то есть прослуживших всего двадцать два месяца. Встречал я и других, тех, кто прослужил по двадцать шесть месяцев. Их было в разы больше. Приказ министра обороны о призыве на службу и об увольнении в запас, означает, что с такого-то и по такое-то начинается призыв-увольнение. То есть, согласно Конституции СССР в эти три месяца призывают и обязуются уволить. А как, персонально ты, гражданин Пупкин, сумеешь под себя скроить эти сроки — это государство не волнует.
