Эрих Мария Ремарк - Возвращение с Западного фронта (сборник)
– Не уйти ли нам отсюда? – спросил Керн.
– Что – насмотрелись достаточно?
– Вполне.
Они пошли было к выходу, но группа убого одетых евреев, похожих на стаю общипанных голодных галок, преградила им дорогу.
– Пожалуйста… помогать… – Старший выступил вперед, сопровождая слова широкими, словно падающими жестами, полными мольбы и унижения. – Мы не говорить… на французского… Помогать… пожалуйста, человек…
– Человек, человек… – хором подхватили остальные. В воздухе затрепетали просторные черные рукава. – Человек… человек…
Казалось, они знают только это немецкое слово, ибо повторяли его непрерывно, прикладывая желтые тонкие пальцы ко лбу, глазам, сердцу. Снова и снова мягкими и настойчивыми, почти льстивыми голосами они твердили нараспев:
– Человек… человек… – и только старший добавил: – Мы тоже… человек…
– Вы говорите на языке идиш? – спросил Классман.
– Нет, – ответил Керн. – Не знаю ни слова.
– А эти евреи знают только идиш. Изо дня в день они приходят сюда, но не могут ни с кем объясняться. Все ищут толмача.
– Идиш, идиш! – закивал головой старший.
– Человек… человек… – раскачиваясь, гудел хор евреев. У всех были возбужденные, выразительные лица.
– Помогать… помогать… – старший указал на окошки, – не можем… говорить… только… человек, человек…
– Идиш не понимаю, не знаю, – с сожалением сказал Классман.
Галки обступили Керна.
– Идиш? Идиш? Человек…
Керн отрицательно покачал головой. Трепетание одежд прекратилось. Движения замерли. Старший вытянул шею и спросил в последний раз:
– Нет?.. – Его лицо стало совершенно безжизненным.
Керн снова покачал головой.
– Ах!.. – Старый еврей поднес ладони к груди и сомкнул кончики пальцев, будто хотел прикрыть сердце маленькой крышей. Он постоял так с минуту, слегка подавшись вперед, точно прислушивался к чьему-то далекому зову. Затем поклонился и медленно опустил руки.
Керн и Классман вышли из зала. В конце коридора они услышали бравурную музыку, доносившуюся сверху. Звуки гулко отдались на маршах каменной лестницы. Гремел лихой военный марш. Ликовали трубы, призывно звучали фанфары.
– Что это? – удивился Керн.
– Радио. На верхнем этаже расположены комнаты отдыха для полицейских. В полдень у них всегда концерт.
Музыка буйно неслась вниз по лестнице, словно горный поток; звуки накапливались в коридоре и водопадом прорывались сквозь широкие двери. Они обволакивали и захлестывали маленькую одинокую фигуру, темную и бесцветную, примостившуюся на нижней ступеньке и похожую на неодушевленный сгусток какой-то черной массы. Это был тот самый старик, который с таким трудом оторвался от безжалостного окошка. Потерянный и поникший, вобрав плечи, он сидел на краю ступеньки с поджатыми коленями и блуждающим, безутешным взглядом. Казалось, ему уже не подняться… А над его головой бурлила и плясала музыка, переливаясь пестрыми, яркими каскадами звуков, могучая, жестокая и безудержная, как сама жизнь.
– Пойдемте, – сказал Классман, когда они вышли на улицу, – выпьем по чашке кофе.
Они уселись за бамбуковым столиком на тротуаре перед небольшим бистро. Выпив горький черный кофе, Керн почувствовал облегчение.
– Так что же тогда считать пределом горя? – спросил он.
– Судьбы тех, кто остался совсем одиноким и умирает с голоду, – ответил Классман. – Тюрьмы. Ночи на станциях метро. Сон на лесах строящихся домов или под мостами Сены.
Керн смотрел на людской поток, непрерывно двигавшийся мимо столиков. Какая-то девушка с большой картонкой улыбнулась ему на ходу. Пройдя несколько шагов, она повернулась и посмотрела на него.
– Сколько вам лет? – спросил Классман.
– Двадцать один год. Скоро будет двадцать два.
– Так и думал. – Классман помешал ложечкой кофе. – Моему сыну столько же.
– Он тоже здесь?
– Нет, – сказал Классман. – В Германии.
Керн поднял глаза.
– Это плохо. Этого я не понимаю.
– Ему там как раз совсем неплохо.
– Что ж, тем лучше.
– Ему будет хуже, если он попадет сюда, – заявил Классман.
– То есть как? – слегка удивился Керн.
– А вот так! Я сам избил бы его до полусмерти.
– Что?!
– Он донес на меня. Из-за него-то мне и пришлось эмигрировать.
– Какая подлость! – сказал Керн.
– Я, видите ли, католик. Верующий католик. А мой парень, напротив, уже несколько лет состоял в одной из молодежных организаций их партии. Как говорится, «старый борец». Вы, конечно, легко поймете, что меня это никак не устраивало и что время от времени мы с ним здорово цапались. Он все больше наглел и однажды заявил мне – словно унтер-офицер новобранцу, – чтобы я помалкивал, а не то, мол, худо мне будет. Угрожать вздумал, понимаете? Ну, я ему, естественно, влепил пощечину. Он в бешенстве выбежал из дома и донес на меня гестапо. Слово в слово доложил, как я ругал нацистскую партию. К счастью, там оказался свой человек, который сразу же предупредил меня по телефону. Пришлось мгновенно собраться и бежать. Через час за мной пришел наряд гестаповцев. Их вел мой сын…
– М-да, это не шутки, – сказал Керн.
Классман кивнул.
– А я с ним и не стану шутить, когда вернусь домой.
– Может, к тому времени его собственный сын донесет на него. Может, тогда уже коммунистам.
Классман озадаченно посмотрел на Керна:
– Думаете, что это настолько затянется?
– Не знаю. Во всяком случае, я не представляю себе, что когда-нибудь вернусь обратно.
Штайнер прикрепил национал-социалистический партийный значок под левым лацканом пиджака.
– Замечательно, Бер! – сказал он. – Откуда он у вас?
Доктор Бер усмехнулся:
– Мне его дал один пациент. Он попал в автомобильную катастрофу недалеко от Муртена и сломал себе руку. Я наложил ему шину. Сначала он разговаривал со мной осторожно и всячески превозносил Третий рейх. Но потом мы выпили коньяку, и тут он вдруг начал почем зря ругать весь этот кавардак. А прощаясь, оставил мне на память свой партийный значок. К сожалению, ему пришлось вернуться в Германию.
– Благослови его Господь! – Штайнер взял со стола синюю папку и раскрыл ее. В папке лежали какой-то список и пропагандистские воззвания. В углу списка стоял штамп со свастикой. – Думаю, этого достаточно. На такую удочку он наверняка поймается.
Воззвания и список Штайнер тоже получил от Бера, которому какая-то нацистская партийная организация в Штутгарте по совершенно загадочным причинам присылала такие материалы уже не первый год. Отобрав несколько листовок, Штайнер решил произвести налет на обитель Аммерса: Бер рассказал ему, что произошло с Керном.
– Когда вы уезжаете? – спросил Бер.
– В одиннадцать. Но перед отъездом я обязательно верну вам значок.
– Ладно. Буду ждать вас с бутылкой фандана.
Штайнер отправился в путь. Подойдя к дому Аммерса, он позвонил. Ему открыла горничная.
– Я желаю переговорить с господином Аммерсом, – заявил он. – Моя фамилия Губер.
Девушка ушла и вскоре вернулась.
– Вы по какому вопросу?
Ага, подумал Штайнер, это уже заслуга Керна. Он знал, что Керна тогда не спросили о причине его прихода.
– Партийные дела, – коротко ответил Штайнер.
На сей раз появился Аммерс собственной персоной. Он с любопытством уставился на Штайнера. Тот небрежно протянул ему руку.
– Партайгеноссе Аммерс?
– Да, это я.
Штайнер отвернул лацкан пиджака и показал значок.
– Губер, – представился он. – Я из международного отдела и должен расспросить вас кое о чем.
Аммерс тут же встал по стойке «смирно» и поклонился пришельцу.
– Пожалуйста, прошу войти… господин… господин…
– Губер! Просто Губер! Ведь вы отлично знаете, вражеские уши подслушивают везде!
– Знаю, знаю! Ваш приход, герр Губер, – особая честь для меня!
Расчет Штайнера оказался верным. Аммерсу и в голову ничего не пришло. Чувство слепого повиновения и страх перед гестапо слишком глубоко засели в нем. Но даже если б у него и возникло подозрение, – все равно в Швейцарии он не мог причинить Штайнеру никакого зла. У того был на руках австрийский паспорт на имя Губера, и никто не мог бы проверить, связан ли он с нацистскими организациями в Германии. Этого не могло бы установить даже германское посольство, информированное далеко не обо всех тайных пропагандистских мероприятиях.
Аммерс провел Штайнера в гостиную.
– Садитесь, Аммерс, – сказал Штайнер и сам уселся в кресло хозяина.
Он полистал в своей папке.
– Партайгеноссе Аммерс! Вам известно, что в своей работе за рубежом мы руководствуемся одним главным принципом – принципом полной, так сказать, бесшумности.
Аммерс понимающе кивнул.
– Соблюдения этого принципа мы ждали и от вас. Ждали бесшумной работы. И вдруг мы узнаем, что вы привлекли к себе совершенно ненужное внимание из-за какого-то молодого эмигранта!
