Александр Камянчук - Детство, опалённое войной

Когда зашли домой и Люба сняла пальто, отец уставился на ее располневшую фигуру. Вмиг какая-то темная тень набежала на его лицо, он увидел и понял, что она опять беременна. А это значит, что впереди семью ждут лишние заботы и хлопоты. Все лето он не бывал в городе, не видел ее, а в письмах она ничего не писала.

— Есть ли письма от Михаила Власовича? — чтобы хоть что-то сказать, спросил отец.

— Нет, после той открытки ничего нет! Хочу уж посылать розыски, горе мне с семьей-то… Трое вот их, мал мала меньше, да еще и четвертый будет, — Люба залилась слезами.

— Ну что уж теперь-то так убиваться, где трое, там и четвертому место найдется! Что толку реветь-то! Слезами горю не поможешь! — тяжело вздохнув, промолвил отец.

А когда узнал, что мы живем совсем без денег и не покупаем для Гали молоко, он и сам прослезился:

— Вот что, Любовь, я приехал, чтобы из города увезти эвакуированных, но заодно увезу домой вас с Галей, не казнят, поди. У нас хоть молоко-то свое будет. Бог даст, в январе корова отелится. А тут погибель, ребенку едва исполнилось два года, и ему не дают молока, куда это годно! Эти-то все же постарше, в садик ходят, там их кормят, — он погладил внука по взъерошенным волосам, — младшую бы я увез, так ведь скучать будет, маленькая еще, обревется. А ты сама-то с ней у нас поживешь, она и привыкнет. Старуха-то всю осень на колхозной работе, а там хозяйничает баушка Сусанья. Помаленьку постепенно привыкнет, ты и уедешь обратно.

Люба попыталась что-то возразить, но отец так махнул рукой, что она замолкла на полуслове.

— Зима ведь будет, сюда к вам не наездишься и молока не навозишься. Сейчас мы с Григорием самые главные работники остались, разъезжать-то некогда. В колхозе совсем некому робить, хотя и народу много. Ленинградские, они что — и не в поле, и не дома. Печь топить и то не умеют. Счетоводом вон одна женщина работает, а остальные так себе, а кормить-то всех надо. Сейчас вот опять таких же везти надо. Да опять куда-то вселять. Приехали из разных городов — целый эшелон пришел, в здании кинотеатра «Луч» живут. По колхозам их разводят, все деревни битком забиты.

У нас даже в Долматовой врач теперь есть, ленинградская женщина. Хоть на весь-то сельсовет одного врача поставили, и то хорошо. А женщина, надо сказать, очень деятельная: ведь добилась, кругом война идет, и не до нас теперь, а она медпункт организовала и аптечку. Сама одна и прием ведет, и лекарство готовит. А знания-то, по всему видать, у нее хорошие. Лекарств-то нет, так она летом всех ребятишек и старух организовала лекарственные травы собирать. Труженица женщина, хоть и из большого города, — уважительно сказал отец.

Долго мы еще сидели и разговаривали, стараясь узнать даже самые незначительные новости о родной деревне.

Рано утром Люба собралась везти Галю к родителям в Калиновку. Мне доверили присматривать за детьми.

Люба без конца повторяла:

— Отведешь в садик и иди на занятия. Буди их вовремя, и пусть хорошо умываются. Пусть не едят снег. Следи, чтобы не промочили ноги. Одних в садик не отпускай, встречай и провожай обязательно…

Наказам не было конца, и я злилась про себя, мне уже стало все надоедать. «Что я, маленькая, что ли?» — думала я.

После отъезда отца на душе было как-то неспокойно, тревожно. За все время разговора с ним меня мучил один и тот же вопрос: сказать или не сказать отцу, что скоро надо опять платить деньги за обучение? Он был и так до крайности огорчен, нервничал и переживал. Мне было до слез жаль отца: больной, уже в годах, а должен беспокоиться о нас уже взрослых детях, а теперь еще и о внуках. Было невыносимо стыдно, что я должна просить деньги у престарелых родителей.

— Нет! — решила я, — не буду просить у отца денег.

Я даже завидовала теперь Паньке Свалухиной:

— Вот она поехала учиться на курсы трактористов, а я! Да взрослая же я, наконец! Дайте мне работу, и самую тяжелую, мужскую. Но чтоб это было дело, а не какие-то там «клявикули и мандибули». Учиться — это от нечего делать, в мирное время, — думала я, — когда нет войны!

Утром я подняла детей, покормила и отвела их в детский сад по улице Урицкого, затем бегом на учебу. Только пришла с занятий, Иван Иванович заставил меня вытирать пыль и мыть полы, пока нет дома Ольги Михайловны. Ковры, матрацы и одеяла мы выбивали и вытряхивали вместе с ним. Наконец-то я вымыла пол на втором этаже, в комнатах, где жили хозяева. С уборкой было покончено. Оставалось только принести воды для умывания и стирки. Воды на нужды жильцов уходило много — каждый день требовалось более десяти ведер. За водой ходили далеко — брали из колодца по улице Революции, зимой чуть ближе — с реки. Не успела я наносить воды, надо бежать в детский сад за детьми. Как ни старалась успеть, но в детский сад опоздала, встретила детей по дороге. Хорошо, что Валя помогла Володе одеться.

Привела домой, дети голодные, хотят есть. Оставляю детей одних и бегом за хлебом. Очередь страшная — хлеба все еще нет. Как быть? Я занимаю очередь и возвращаюсь проведать детей, как бы они чего не натворили… Бегу снова в магазин, жду. Наконец-то привезли хлеб, сырой, горячий, черный, как земля.

Хлеб в магазине принимают от возчика, долго тщательно взвешивают и пересчитывают буханки. Буханки по счету все, но вес не сходится. Хлеб в дороге остыл и стал легче. Наконец-то принесли лотки с хлебом к прилавку. Тянутся старушечьи высохшие руки с копеечками получить свои 250 грамм хлеба. Глаза жадно следят, чтобы полностью получить свой кусочек, чтоб продавец не обвесил. Судорожно завертывают ломтик в тряпочку и подальше кладут в сумку или за пазуху. Прячут и хлебные карточки на декаду, тут вся жизнь.

Хлеб почему-то стали привозить поздно — осенний день короток, стемнело. Под покровом ночи в городе участились «налеты» на одиноких пешеходов, особенно пожилых, которые возвращались из магазина с хлебом. В городе говорили, что это нападают и отбирают хлеб у женщин, старух и ребятишек трудармейцы, пригнанные работать на заводы. Хозяева частных домов, опасаясь грабежей, стали делать на окна ставни с железными пробоями, на двери вешали всевозможные запоры, замки и задвижки, ворота закрывались на два запора. Черепановы тоже, как и все, боялись разбоя, и всем жильцам было строго наказано ни в коем случае не пускать во двор посторонних.

Дождавшись своей очереди, я купила хлеба и быстрым шагом направилась к дому, заметно похолодало — под ногами похрустывал снег. Калитка в ограду была уже закрыта изнутри. Пришлось стучать в окно первого этажа, в квартиру Черных. Выбежала Женька, спросила: «Кто там?». Я отозвалась и была впущена во двор.

Ребятишки мои играли. Валя догадалась влезть на стул и включить свет. В квартире было холодно, и я побежала в сарай, чтобы принести дров и затопить печку-голландку. Принесла дрова, и что я вижу? Ребята руками ломают хлеб и едят его всухомятку. Я и сама еще ничего не ела и тоже не удерживаюсь: ем кусок липкого, как тесто, хлеба на ходу.

С трудом мне удалось растопить печь. Ставлю на нее чугунок с картошкой в мундире, но тут гаснет свет. Свечи, что случайно сохранились от мирного времени, уже давно сожжены, керосина нет. Ребята в темноте начинают хныкать, особенно Вовка. Я прижимаю ребятишек к себе, начинаю вспоминать давно забытые стихи и сказки.

Картошка сварилась. Я чищу ее перед печкой на тарелке, вот только соли у нас самая малость осталась. Но тут протопилась печка, и стало совсем темно. Вовка заревел: «Надо маму!» Разделись в темноте и, нарушив весь порядок, легли все втроем на большую кровать. Прижавшись поплотнее друг к другу и укрывшись одеялом, мы согрелись и долго еще лежали. Я рассказывала сказки. Дети уснули.

— Может, все же загорится свет? — думала я. — Как же уроки-то учить?

Но свет так и не загорелся. Я лежала и думала:

— Да мы живем всех хуже. А почему так? Вот у Черных есть керосин, они его как-то достают? Хотя керосин с первого дня войны нигде не продается. Он теперь у спекулянтов на вес золота… соль и мыло тоже. Как же жить нам дальше, если затянется война? Хлеба с октября месяца иждивенцам дают 250 грамм, детям и учащимся — 300 грамм. Это как раз поесть один раз. Откуда же у людей берется мука? Дуся все время стряпает картофельные шаньги или блины. У Ольги Михайловны тоже питаются неплохо, лишь мы живем на одном пайке. И что делать, когда кончатся дрова?

Мне только исполнилось 17 лет, а я чувствовала себя древней старухой — тяжелые мысли, раздумья о том, как жить дальше, не покидали меня ни на минуту.

Электричество так и не дали до завтрашнего дня. Энергия нужна военным заводам, которые как грибы после дождя росли в Ирбите с первых месяцев войны.

Наутро детей я отвела в садик. Потом пошла на уроки с невыученным домашним заданием. Мне в тот день ужасно не везло. По хирургии я на первом же уроке схватила двойку, по терапии болтала не знаю что, наугад, поставили «три». Учителя словно сговорились терзать меня весь день, а может, выдавал мой растерянный вид. Следующий урок — латынь, меня спросили опять. Я не смогла ответить на вопрос, и учитель заслуженно поставил мне «кол». Но, как говорится, беда не приходит одна. Вечером, когда я пришла в детсад, воспитательница мне сказала: «Вашего мальчика вырвало после обеда, и температура 37,3. Завтра не приму, идите на прием». Вовка действительно был какой-то вялый, бледный. Мы пошли домой, он то и дело хныкал, отставал и просился на руки.