Александр Воинов - Ватутин

Один из конвоиров был уже пожилой усатый солдат, другой — высокий, поджарый, молодой, в туго подпоясанном стеганом ватнике, с автоматом, который он небрежно держал в левой руке, очевидно чувствуя себя героем. «Значит, вот он какой Яковенко!» — ревниво подумал политрук. До сих пор он никогда особенно не задумывался над тем, как живет и что делает, собирал информацию, составляя политдонесения, которые потом подписывал Шибаев, и ему казалось, что он находится в самой гуще событий. Только сегодня утром на основании материалов, полученных от Кудрявцева, он включил в очередное политдонесение один абзац о подвиге группы разведчиков, упомянул и о Яковенко. Но сейчас ему вдруг подумалось, что подлинная жизнь проходит мимо него и что так больше нельзя. Может быть, уйти из политотдела, попроситься на передовую?..

Машина, переваливаясь на рытвинах, пофыркивая мотором, медленно проползла мимо. Яковенко даже не взглянул в их сторону.

И вдруг Марьям, выйдя из охватившего ее оцепенения, бросилась вперед и, почти догнав машину, крикнула громко, звонко — на всю улицу.

— Феденька!.. Федя!..

Яковенко вздрогнул, порывисто обернулся, по его худому скуластому лицу волной пробежали испуг, смятение, радость. Он кинулся к заднему борту, да так и замер, вцепившись в него руками. А машина катило все вперед, вперед и наконец, фырча, повернула за угол.

— Что же это?! — закричала Марьям и в отчаянии повернулась к своему спутнику. — Куда же он? Где его теперь искать?!

— Ничего, ничего, — сказал политрук. — Пойдемте, девушка.

И грустно понурившись, веселый политрук зашагал впереди нее.

Глава десятая

Танки! Куда ни кинешь взгляд, всюду танки. Они стоят в балках, покрытые маскировочными сетками, они притаились в небольших рощицах, их полным-полно в деревнях. Они спрятаны за избами, сараями, амбарами, там, где их не видно, но откуда легко выйти в поле. Их мощная, надежная броня выкрашена темно-зеленой краской, уже обветрившейся от долгих походов. КВ и Т-34. Между машинами расхаживают танкисты в комбинезонах и черных шлемах, готовые хоть сейчас же двинуться в бой.

— Здравствуйте, товарищ Кравченко. — Ватутин пожимает широкую ладонь командира танкового корпуса: — Ну, докладывайте, как ваши дела.

— Товарищ командующий! Танковый корпус готов к бою!

Они стояли около низенькой белой хатки на длинной деревенской улице, покинутой жителями. Поодаль у плетня расположились на обед солдаты; прочно установив меж коленями походные котелки, они неторопливо хлебали суп, пахло капустой, салом. Из хаты, где разместился штаб батальона, с какими-то листками, должно быть, сводками Совинформбюро, выскочил и пробежал к себе в подразделение молодой политрук, одетый во все новенькое; видно, недавно из училища.

Танкист, сидевший на броне перед разобранным пулеметом, обернулся к проходившему мимо танка старшине, который нес в руках ведро, и озорно крикнул:

— Старшина, а по сто граммов сегодня будешь давать?

— Тебе дам двести, — ответил старшина, не оборачиваясь.

— Смотри! Ловлю на слове!

Ватутин невольно взглянул на танкиста:

— Парень, видать, шутник!..

Кравченко засмеялся.

— Да не без того… Это знаете кто? Сын нашего Рыкачева…

— Сын? — удивился Ватутин. — Кто же он?

— Командир танка.

— И хорошо воюет?

— В бою еще не был, но парень как будто не плохой…

Ватутин шагнул вперед.

— Ну, где вы тут расположились?..

— А вот здесь, в хате, товарищ командующий, — сказал Кравченко. — Прошу. — И он широко отворил низенькую скрипучую дверь.

В хате никого, кроме ординарца, не было. Ватутин сел на лавку у окна и огляделся. На него сразу пахнуло чем-то далеким, отодвинутым в самую глубь памяти. Детством… Да, и у них в избе был такой же плотно убитый земляной пол, так же степенно тянулись вдоль стен лавки. У входной двери, в углу, так же стояли тяжелые трехведерные чугуны. Дома, помнится, их было три, а здесь всего один. Нет, и здесь было столько же. Вон на скамье отпечатались еще два круга. Должно быть, два чугуна хозяева увезли, а третий бросили.

Он встал, подошел к чугуну и заглянул в него. Ну да, понятное дело: чугунок с трещиной.

Ватутин прошелся по хате из угла в угол. Потрогал приземистую, выбеленную известкой теплую печь, каким-то особенным мягким, задумчивым взглядом поглядел на вырезные зубцы бумажной шторки, на пожелтевшие полосы кружевных каемок, приклеенных вдоль полок. Вот такими же бумажными кружевами мать любила украшать всякую полочку. Она была мастерица вырезать из бумаги мудреные узоры.

Он несколько минут, прищурив глаза, глядел в одну точку, словно всматриваясь в прошлое.

Потом тряхнул головой и быстро подошел к столу. Не к тому, исцарапанному ножом, тяжелому, старому столу, за которым столько раз собиралась крестьянская семья, изгнанная войной из родимых мест, а к легкому переносному, походному столику, на котором лежали оперативные документы…

— Дайте-ка чаю, да покрепче и погорячее, — сказал он, — и поговорим о делах.

За стаканом крепкого чая Ватутин немного отдохнул. Надвигался вечер — один из последних вечеров перед сражением. И странное дело, чем ближе была решающая минута, тем спокойнее становилось у него на душе. Так успокаивается борец, который, ощутив свою силу в полной мере, испытав и проверив ее, знает, что противнику несдобровать. Эта спокойная уверенность в победе, передававшаяся сверху к нему, от него — комдивам, командирам полков, проникала все глубже и глубже в сознание каждого бойца, овладевая всем фронтом, и, усиленная в миллионы раз, возвращалась обратно.

— Итак, товарищ Кравченко, — сказал Ватутин, отодвигая стакан, — вам надо выйти в район Калача не позднее чем к исходу двадцать третьего ноября…

Марьям стояла в ряду делегатов и слушала, что говорит Ватутин и как отвечают ему директор и другие заводские.

Супрун, Коломийцев… Слушала и почти ничего не слыхала. Стук собственного сердца мешал ей слушать.

Только сегодня утром получила она ответ на свою просьбу, направленную ею прямо к Ватутину.

Сбоку, в правом углу ее письма, стояли два слова, написанные острым красным карандашом отчетливо и тонко. «Просьбу удовлетворить».

Значит, все решено. Завтра утром делегация уедет обратно на Урал, а она останется здесь для новой жизни, которую она сама выбрала. А может, и не для жизни… Стон! Об этом не надо думать. Надо просто делать свое дело как можно лучше.

Сквозь мягкий туман непрошеных слез (как хорошо, что дует такой холодный, резкий ветер, от которого у многих слезятся глаза!) Марьям исподволь оглядела своих товарищей. «Милые мои, дорогие мои, прощайте! Увидимся ли когда-нибудь?..»

Самое трудное — написать обо всем маме. Как она испугается, как будет плакать! Но что же делать, если ты твердо знаешь, что твое место здесь, а не там.

И Марьям почти увидела перед собой первые строчки этого страшного письма, написанные ее собственной рукой, крупным, прямым и не совсем ровным почерком.

«Мамочка, дорогая, прости меня, я не могла иначе! Чуть только я попала сюда, на фронт, сразу же поняла, что тут мне и надо остаться. Я должна быть здесь и делать то дело, которое сейчас нужнее всего…»

— Мы принимаем ваши машины и клянемся драться на них до последней капли крови и победить врага!..

Отчетливый и ясный голос Кравченко как будто разбудил ее и помешал дописать в мыслях начатое письмо.

— По машинам! — скомандовал тот же голос.

И несколько голосов раскатисто и дружно подхватили:

— По машина-ам!

Загремели моторы, и по сигналу, одна за другой, гуськом, машины двинулись к фронту.

Делегаты махали им вслед руками. А танки, гремя и лязгая гусеницами, уходили все дальше. Отсюда начинался их боевой путь, полный опасностей и героического труда.

На другой день, утром, делегация выехала с фронта обратно на Урал. Одним человеком в ней стало меньше. И этот человек был уже не делегатом уральских рабочих, а санинструктором взвода разведчиков в полку Дзюбы.

— Марьям!

Марьям оглянулась. Рядом с ней стояла Ольга Михайловна. Она казалась собранной, спокойной, даже в самой манере держаться у нее появилось что-то иное, твердое. Она совсем не напоминала ту женщину, которая предавалась тяжелому и одинокому раздумью в пустой и темной комнате.

Увидев ее, Марьям обрадовалась. Теперь ее и Ольгу Михайловну связывали новые узы. Как хотелось бы, чтоб они были вместе!

— Ольга Михайловна, я остаюсь! — сказала она.

— Где?

— Здесь! На фронте! Буду санинструктором!.

Ольга Михайловна покачала головой:

— Упорная ты. Ну как? Нашла своего Федю?

— Нашла.

— Где? В госпитале?..

— Нет! Он уже снова в разведку ходил. Взял пленного. Я сама видела, — быстро сказала Марьям, боясь, что Ольга Михайловна ей не поверит, — как он его в штаб привез. Говорят, офицер. И с важными бумагами…