Михаил Демиденко - Приключения Альберта Козлова

— Ой, как не стыдно, у тебя все видно! Ой, как не стыдно!

Девчонка разозлилась и хлопнула с маху по лбу самого крикливого мальчишку. Тот заморгал глазами, обернулся к Гешке — мол, что прикажешь делать, наших бьют?

Гешка отвалился от стены.

— Здравствуйте, Алик! — сказал он.

Я ожидал всего, что угодно, только не приветствия. Он обратился ко мне на «вы», как к взрослому.

— Здравствуй! — ответил я, не зная, что делать дальше.

— В гости пожаловали, да? — продолжал Гешка и дал шелобан озорнику, который ждал его помощи. — Гляжу, кто идет, — продолжал Гешка. — Даже не верится. Думаю, Алик идет аль кто другой? Вижу — вы! Правда. Теперь вы тоже вояка? Теперь, конечно, с нами и знаться перестанете. На фронте были? Фрица видели? Не страшно?

Странно, обида на него сразу выветрилась. Я успел еще подумать, что, видно, я очень непринципиальный человек, раз мгновенно забыл обиду. Наверное, у меня слабая воля.

Гешка не отставал, просил:

— Алик, не серчайте, ей-богу, на днях трояк возверну. Скажите за меня слово, а то денег за билет нема. Окажите сержанту на проходе, пусть с вами пропустит.

Я сказал сержанту, который проверял билеты:

— Это со мной!

Я теперь имел право не только смотреть в школе бесплатно кинокартины, но и проводить, кого пожелаю: на мне была военная форма.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,

в которой наш герой идет на гулянье.

Сеанс задерживался. Женщины нервничали — им выдавалось редкое счастье побывать на людях: сутки уходили на работу в колхозе, да еще надо было вскопать и прополоть приусадебный огород, присмотреть скотину, обстирать, накормить детей, собрать посылку мужу в армию; и, если выдавался свободный вечер, чтобы посмотреть фильм о чужой счастливой любви, им было обидно впустую тратить время, сидеть сиднем в спортзале с занавешенными окнами, лузгать жареные семечки и слушать галдеж подростков.

— Механик! — выкрикивали самые нетерпеливые. — Деньги уплачены, крути картину!

— Кина не будет, кинщик заболел, — острил кто-то.

Механик безмолвствовал. Он колдовал у задней стены на невысоком помосте, на котором стоял растерзанный узкопленочный аппарат. Механик то ли на самом деле проверял аккумуляторы в черных коробках, то ли делал вид, что занят и не слышит обидных обращений.

Пришла группа летчиков. Им беспрекословно освободили десятый и одиннадцатый ряды — самые лучшие. Летчики не смешивались с прочей толпой. Молодые упитанные ребята, в основном лейтенанты, в голубых гимнастерках и пилотках. Поскрипывали кожаные портупеи. От летунов пахло тройным одеколоном.

— Скоро начнут, — уверенно сказал Гешка. — Начальство приземлилось — значит, начнут.

Гешка сидел слева от меня. Он скоморошничал. Откидывался назад, облокачивался на колени девчат; и когда те, не особенно сердясь, отталкивали его, он начинал — искать что-то на полу…

Девчата подбирали ноги, закрывали колени подолами и бранились. Тоже несерьезно, для порядка.

Я разглядел Гешку… На голове торчал вихор, лицо в озорных веснушках, курносый нос как будто с обкусанными ноздрями. Лицо скорее придурковатое, чем злое. Парень-то вроде не злой.

Но вот Гешка съездил ни с того ни с сего по затылку впереди сидящего мальчонку…

— Сними шапку! — сказал Гешка и состроил грозную рожу. — Нарядился на зимовье в зимнюю шапку. Из-за тебя ничего не видно. Самое интересное не видно. Во-о, как он ее целует! Ох, какая красивая девка, как Стешка Иванова…

Девчата засмеялись: шутка Ромзаева пришлась по душе. Я не знал, кто такая Стешка и как она встала поперек пути деревенским красавицам. Скорее всего, смысл шутки заключался в том, что на экране (простыне, натянутой между двух реек) ничего не было видно. Фильм-то еще не начинался.

В зале под потолком горела пузатая трехлинейная керосиновая лампа, подвешенная к спортивному кольцу. Второе кольцо кто-то обрезал, чтоб случаем не ударило по стеклу лампы. Высвечивался спортивный конь. В углу, у окна притаилось старенькое пианино.

К экрану вышел капитан, политотделец, развернул газету и, ловя газетой, как зеркалом, свет керосиновой лампы, прочел сводку Совинформбюро.

В зале притихли — сводка интересовала и гражданских и военных. Бои шли где-то юго-западнее Минеральных Вод. Я никак не мог вспомнить, где находятся Минеральные Воды.

— Ого, махнули! — чуть слышно присвистнул дядя Федя.

— А что, а что? — не понял дядя Боря Сепп. — Это где? Это плохо?

— Куда хуже, — негромко ответил дядя Федя. — Кавказ… На подступах…

— О, курат! — сказал на своем языке дядя Боря.

Капитан зачитал сообщение о том, что в Москву прибыла делегация Англии и США для переговоров с нашим правительством. Английскую делегацию возглавлял Уинстон Черчилль, американскую — господин Гарриман.

— Значит, товарищи, — бодро сказал политотделец, — союз государств против фашистской Германии крепнет день ото дня. Я так думаю, что не зря господа союзники приехали, не чай с бубликами пить. Не сегодня-завтра, значит, так выходит, откроется второй фронт. Это, товарищи, означает… Карту, карту мира повесьте!..

На стене рядом с простыней-экраном повисла школьная политическая карта мира. Она была разукрашена во все цвета: Германия — маленькое коричневое пятно в середине Европы, сиреневая — Франция, зеленые пятна владений Англии, с другой стороны земли отдыхала Америка, и наша Россия, красная, точно истекающая кровью, распласталась по-пластунски на полмира.

— Обратите внимание, — продолжал капитан, водя по карте прутиком. — Германия. Посмотрите, как далеко. Где мы? Так… Мы где-то сидим здесь, товарищи. — Капитан ткнул прутиком в карту.

— Где Минеральные Воды? — раздался вопрос с заднего ряда.

Капитан посмотрел исподлобья в зал.

— Кто опрашивает, встань?

Поднялась женщина.

— Потом подойдете, посмотрите, — сказал капитан. — Я хочу обратить внимание на другое, вот сюда. — Он ткнул прутиком в сиреневое пятно. — Северное побережье Франции. Самое удобное место для вторжения. До Берлина рукой подать. Понимаете, что означает? Фашистское логово… Близко. Ворвутся союзники… в сердце Германии, в Берлин. И мы, понятно, тоже не будем сидеть сложа руки, товарищи, поднатужимся…

Если бы капитан знал наперед, что ему, если он не погибнет в бесконечно долгие сорок третий и сорок четвертый годы, что ему и его боевым друзьям придется штурмовать тот самый далекий Берлин, он бы не стал так бодро распинаться о втором фронте.

Коробки с кинолентами все еще не подвозили.

— Что ж здороваться перестал? — раздался сзади голос.

Я обернулся. Сзади сидела Зинка.

— Зазнался, — сказала она и облизнулась. Щеки ее темнели загаром, только нос белый. Я знал, как достигается этот фокус — сметаной, которую Зинка тайком таскала у матери и мазала нос, чтоб он не облупился и был белым. Почему-то в деревне загорелый нос считается весьма некрасивым.

— Не заметил.

— Зинуха, невеста моя, — заскоморошничал Гешка, перевернулся на скамейке, облапил Зинку; та толкнула его в сердцах, по-злому.

— Отсыпься, — сказала Зинка. — С человеком дай поговорить. Серьезности у тебя, Гешка, ну, нисколечко нету, а вроде умный.

Гешка посидел, подумал, решая, не будет ли позорным отстать от девки по первому ее требованию и, видно, решив, что не будет, отстал.

— Я тебя сразу приметила, — продолжала Зинка ворковать. — Как вошел. Нам доложили, что тебя с Рогдаем видели. Зашли бы в гости.

— Где тетя Груня?

— Здесь, сейчас позову.

Зинка поднялась во весь рост и закричала в темные задние ряды:

— Маманя, идите сюда. Алик кличет! Идите сюда, идите!

Тетя Груня подошла. Улыбнулась, протянула руку. Мне стыдно было пожать ей руку, потому что тетя Груня годилась мне в матери. Матерям рук не жмут… Ладонь у нее была широкой, шершавой, теплой, пожатие — сильным.

— Уступи место, — сказал я Гешке.

Гешка уступил, перелез на следующий ряд, согнав парнишку послабее. Тетя Груня села между мной и дядей Федей.

— Сродственница? — спросил дядя Федя.

— Да нет, — сказала тетя Груня. — Жили у нас. Как здоровье? Нового ничего нет? А где Клара Никитишна?

— Не знаем, — ответил Рогдай. — Было письмо, приветы передавала. Полевая почта какая-то…

— Наш Леха тоже на полевой почте.

— Письмо прислал?

— Треугольничек. Пишет, что форму тоже выдали. Будет учиться на связиста. Винтовку дали… Питанья не хватает, просил прислать сухариков.

— Супруг, что ли? — поинтересовался дядя Федя.

— Сын старшой. Призвали его. Муж мой погиб, — ответила тетя Груня. — Вдовая я.

— В учебной части он, — пояснил степенно дядя Федя. — Питанье там не фронтовая норма, третья норма. Пойдет в действующую — откормится.