Михаил Авдеев - У самого Черного моря. Книга I
— Знаешь, Костя, я за него боюсь, — сказал я своему заместителю. — Это же медведь. Там, где исход боя может решить соображение в доли секунды, он начнет анализировать. Его и на один вылет не хватит. — До этого воевал как-то, — заметил Алексеев.
— Я видел его в Тагайлы. Ему бы после «мигов» на штурмовике летать, а не на «яке». «Як» — машина легкая, вёрткая, будто специально создана для сочетания быстроты мышления и действия. И вдруг…
— А видал, как он пляшет? Впечатление такое, словно он невесомый. Движения быстрые, четкие. — Сам удивляюсь. Ну, ничего. Посмотрим его в деле. В первый же вылет пойдет моим ведомым. И вот нашей шестерке дали вылет по тревоге на отражение налета немецких бомбардировщиков на Севастополь.
Из первого совместного вылета Шилкин и я пришли домой с победой — сбили по одному «юнкерсу». Неторопливый, рассудительный Шилкин не просто удержался в хвосте машины. Он, прикрывая командира, успевал следить за воздухом, мгновенно реагировал на все фигуры ведущего и с одного захода сбил попутно бомбардировщик противника.
Так мог драться только летчик высшего класса. В этом бою я убедился и в напористости капитана Рыбалки, и в слаженности действия всей шестерки в целом.
Алексеев и Бабаев, прилетевшие к нам незадолго до этого боя, вернулись с задания тоже довольные друг другом.
Они сбили вдвоем три «юнкерса»… А на другой день 5-я эскадрилья похоронила своего парторга и командира звена, замечательного человека, старшего лейтенанта Семена Михайловича Минина. Шел мокрый снег, море притихло. Батько Ныч произнес прощальную речь, многие плакали. Грохнули три ружейных залпа, но никто не уходил, пока над могилой не вырос рыжий с белыми камушками холмик. Мы знали, что мы на войне, но каждая такая потеря острой болью сжимала сердце.
Штурм
Пронизывающий до костей ветер словно задался целью выдуть за день все тепло из землянок и блиндажей, сердито выл в трубах печурок, перекатывал через мыс рев разъяренного моря и гнал, гнал без конца низкие, тяжелые облака. К вечеру он неожиданно выдохся, а на утро густой туман замаскировал землю. Море стало совсем беззвучным, словно и не было его рядом. На маяке время от времени глухо стонала сирена.
А потом пришла зима. Подморозило, припорошило землю первым снежком. Правда, снег на Херсонесском маяке съедало близкое дыхание моря, но летчики могли видеть его за бухтой Казачьей, и когда поднимались в воздух.
Плохая погода и некоторое превосходство в воздухе (перегруппировка войск Манштейна накануне второго штурма) дали нам возможность подготовиться к тяжелым боям. Мы много учили летчиков на земле, отрабатывали пары и их взаимодействие, сколотили постоянные группы по 4–6 самолетов. Ребята успели слетаться, узнать друг друга, изучить район, привыкнуть к морю.
Пятая эскадрилья весь день просидела на аэродроме в ожидании вылета, но удалось подняться только четверым на сопровождение штурмовиков. И то, как говорили потом летчики, зря проболтались — в воздухе не было ни одного немецкого самолета. А когда наши возвращаясь, показались над аэродромом, все ахнули: выпускали четыре «яка», а с задания пришло пять.
— Не твой ли дал приплод, — шутили над техником Федяниным, хозяином самолета Алексеева.
Пятым оказался прилетевший из Анапы лейтенант Гриб. В Анапе он остался один от прежнего состава 9-го полка и упросил генерала Ермаченкова отпустить его на защиту Севастополя…
Ранним утром семнадцатого декабря механики залили в систему охлаждения теплую воду, опробовали на всех режимах моторы и укутали их стегаными на вате чехлами. На аэродроме воцарилась гулкая тишина.
Ждали, как и вчера, приказа на вылет.
Мажерыкин остался на КП у телефона, а Ныч и я вышли на воздух.
— Подышим свеженьким, — сказал Батько, посасывая погасшую трубку.
Он снял крышку самодельной зажигалки, загородил ладонью фитиль и чиркнул по колесику. В этот миг загрохотало на переднем крае — по всей подкове от Бельбекской долины до Балаклавы. Я механически глянул на ручные часы, было ровно восемь.
— Подышали!
Грохот усиливался. В дело вступила наша артиллерия горизонт заволакивало дымом. Нам не стоялось на месте Смотрели на север, а спиной чувствовали: вот-вот откроется дверь и Мажерыкин крикнет: «По самолетам», мысленно мы были уже в воздухе.
И вот открылась дверь домика КП. Это я скорее ощутил, чем услышал. Наружу вывалился Кудымов. Крикнув мне и Нычу «пока!», майор побежал к капонирам.
Взлетали «яки», «миги», «ишаки», «илы», «пешки». По горизонту вороньими стаями тянулись «юнкерсы» и «хейнкели». Вокруг них — белые хлопья разрывов зенитных снарядов. Недалеко от маяка прогуливались «мессеры». Аэродром прикрывала четверка «мигов». В гуле моторов тонули все другие звуки. Казалось, вся авиация поднята, а о нашей эскадрилье забыли.
Но вот от командного пункта авиагруппы подъехали на старом ЗИСе генерал Остряков, подполковник Юмашев и майор Наумов. — Кулаки чешутся? — спросил Остряков. — У меня тоже. Ваша задача — я не стал передавать ее по телефону, знал, увижу вас лично — ваша задача: как только самолеты начнут возвращаться с задания, взлетайте всей эскадрильей и смените группу прикрытия аэродрома. Потом оставите у маяка четверку, а с остальными с полчаса побарражируете у Севастополя. Вопросы будут? — Все ясно, товарищ генерал.
— Выполняйте. Ну, что же, Константин Иосифович, — обратился Остряков к Юмашеву, — по большому кругу? А вы, Николай Александрович, что скажете? — По большому, Николай Алексеевич… Командующий сам рвался в бой.
Красиво взлетела их тройка и с набором высоты ушла на север.
Вскоре вернулись с задания двухкилевые «петляковы», 5-я эскадрилья поднялась в воздух. Сели «петляковы», приземлились подоспевшие штурмовики, пошли на посадку истребители сопровождения, а в это время к Херсонесскому маяку приближалось до двадцати немецких бомбардировщиков, с группой прикрытия. Как и условились на земле, пары — Авдеев — Шилкин, Алексеев Бабаев и Ватолкин — Шелякин устремились навстречу бомбардировщикам. Их цели — разбить плотный строй, к которому невозможно было подойти ни сзади, ни сверху. Сбоку пошла в атаку не успевшая сесть дежурная четверка «мигов» Кудымова. Пары Рыбалки, Калинина, Данилко и Гриба закрутили карусель с «мессершмиттами». Строй бомбардировщиков раскололся.
Кто-то из четверки Кудымова поджег Ю-88 и тот упал в море. Я стрелял по «хейнкелю». Сбить его удалось только с третьего захода. Хотел атаковать и «юнкерса», сбрасывающего в море бомбы, но на боевом развороте помешали «мессершмитты».
Сбросили бомбы в море и повернули назад еще несколько стервятников. Остальные бомбили наш аэродром. По ним открыла огонь плавучая батарея. Одного «юнкерса» зенитчики сбили сразу и он догорал на заснеженном пустыре за Казачьей бухтой. Другой от прямого попадания снаряда развалился в воздухе и горящими кусками падал в бухту. Два другие с трудом держась, уходили под охраной своих истребителей. За пределами действия плавучей батареи пары Алексеева и Ватолкина поймали отставшего «юнкерса». Он отчаянно отстреливался. «Мессершмиттов» близко не оказалось и тогда наши летчики применили звездную атаку — одновременно с четырех сторон. И «юнкере» свалился. Один гитлеровец успел выпрыгнуть и болтался на парашюте за городком 35-й батареи…
Воздух насытился запахом гари и тротила. Смешанный с пылью дым медленно оседал, смещаясь к бухте, за которой догорал «юнкерс». — А здорово плавучка бьет, — заметил тогда на земле Бугаев.
— Бьет правильно, — согласился Кокин и, подумав, добавил простуженным голосом. — Когда ее трогают. А не тронь ее, всю жизнь простоит и ни одного выстрела не сделает.
Бугаев мотнул головой, продекламировал нараспев: «Нас не трогай-мы не тронем, а затронешь-спуску не дадим…».
И рассмеялся.
— Батарея «Не тронь меня», — сказал он. — Так что ли Петр Петрович?
Неразговорчивый Бурлаков улыбнулся одними губами.
— Вроде бы так, — выжал он из себя.
С того дня новое название плавучей батареи «Не тронь меня» быстро распространилось и прижилось.
Вечером перед отъездом в Севастополь командующий заглянул в землянку технического состава 5-й эскадрильи. Посреди землянки на столбе дрожало красноватое пламя коптилки. Вторая коптилка из стреляной гильзы дымила под нишей окна на столе, сколоченном из ящиков. Табачный дым слоился густой синевой, как на заре туман в низинах. У печурки — кучка откуда-то добытых щепок. Пахло бензином.
Командующему ВВС, как и полагается, доложил инженер Макеев. Техники, механики, младшие специалисты застыли в ожидании, что скажет генерал. Лица усталые, обветренные, у большинства ещё не умытые после напряженного дня. Руки загрубевшие, с въевшимся в поры и вокруг ногтей маслом. Генерал Остряков поздоровался с каждым за руку, предложил сесть. — Итак, друзья, начал командующий. — Сегодня враг совершил вторую попытку взять штурмом главную базу Черноморского флота, наш любимый Севастополь. После двухчасовой усиленной артподготовки но всему Афронту и массированных налетов авиации танки и перхота противника перешли в наступление. Несмотря на мороз, солдаты шли в одних мундирах, во весь рост. Шинели и теплые вещи им обещали выдать в Севастополе. У одного убитого немецкого офицера найден приказ командующего одиннадцатой армии генерала Манштейна. В нем сказано, что время выжидания прошло, и он надеется, что его головорезы разобьют нас в первой же атаке…
