Эммануил Казакевич - Весна на Одере
— Очень хорошо! — ответила Таня. — Оставила своих в Польше, а вернулась к ним в Германии… И знаете, каким образом я въехала в Германию? Никогда не угадаете! В карете! В самой настоящей, графской!
— Когда же мы увидимся? — спросил Красиков. — Может быть, заедете ко мне? Ладно? Я пришлю за вами… Сегодня же вам делать нечего. Посидите за рулем…
Она согласилась, а пока что пошла обедать в дом, где разместилась кухня.
Обед уже кончился, и врачи разошлись. Повариха, маленькая черноглазая украинская девушка, подала Тане второе и стала возле нее, скрестив на груди смуглые руки.
Она сказала:
— Значит, скоро войне конец. Вы никогда не бывали в Жмеринке, Таня Владимировна?
Она всегда называла Таню этим странным именем-отчеством, и Тане нравилось это.
— Нет, — ответила Таня. — А что?
— Я из Жмеринки, — смущенно улыбнулась повариха, словно поделилась чем-то сокровенным.
— Захотелось домой? — догадалась Таня.
— Да.
Таня сказала:
— А мой город совсем разрушен. Юхнов. Маленький городок. Наверно, и не слышали про такой?
— Почему не слышала? Слышала. В сводках Совинформбюро.
Таня вышла из столовой. Машина уже дожидалась ее. Сыпал снежок, снежинки медленно падали на гладкую поверхность машины и медленно расплывались по ней. Шофер дремал за мокрым стеклом. Таня открыла дверцу и села рядом с ним. Он встрепенулся, поздоровался с ней и спросил:
— Сядете за руль, Татьяна Владимировна?
— Нет, ведите сами.
Рассеянно улыбаясь и глядя на голые деревья по краям дороги, Таня думала о Лубенцове и о своих двух встречах с ним. Но вспомнив, как они сегодня простились, Таня перестала улыбаться. Лубенцов простился с ней как-то уж очень холодно. Увидел машины из своей дивизии, заторопился, словно ему обязательно нужно было уехать именно с этими машинами…
В деревне, где размещался штаб корпуса, Красиков занимал небольшой домик за чугунной решеткой. В окне, в большой клетке, прыгал желтый попугай — наследие сбежавших хозяев. Попугай встретил вошедшую Таню пронзительным возгласом:
— Auf wiedersehen![9]
Семена Семеновича не было дома. Он вскоре позвонил по телефону. Обычно Красиков разговаривал властно и громко, смеялся раскатисто. Теперь он сказал быстрым шёпотом:
— Танечка, извините… Приехал генерал Сизокрылов, неожиданно…
— Хорошо, я подожду, — сказала Таня.
— Не-ет, — замялся Красиков. — Не стоит, я не скоро освобожусь… он добавил уже тверже и по-деловому, словно говорил с каким-нибудь штабным офицером: — Предстоит сложная операция. Надо готовиться. И вы своим передайте, чтобы готовились. До свиданья.
— Auf wiedersehen! — закричал попугай.
По правде говоря, Таня уехала с неопределенным чувством досады. Она не обиделась на Семена Семеновича, но ей не понравилось что-то в его тоне. Скорее всего, неприятно покоробил Таню страх Красикова перед членом Военного Совета.
Таня не ошибалась. Красиков действительно побаивался Сизокрылова. Требовательность и зоркое внимание генерала к недостаткам вошли в поговорку. Кроме всего прочего, Сизокрылов не терпел «походных романов». При каждой встрече с Красиковым генерал обязательно осведомлялся о здоровье его жены и дочери.
Не делал ли он это нарочно? Не прослышал ли об увлечении Красикова? Это было вполне вероятно: осведомленность генерала о работе и жизни офицеров часто удивляла их.
Сизокрылов заехал в штаб корпуса ненадолго. Он следовал в танковые войска по весьма срочному заданию Ставки. Его сопровождал генерал-танкист, командир прибывающего на фронт свежего танкового соединения. Комкор и его заместители были в штабе армии, поэтому член Военного Совета минут пятнадцать беседовал с Красиковым.
Сизокрылов относился к Красикову неплохо. Он ценил его за напористость, храбрость и несомненные организаторские способности. Правда, генерал считал, что Красиков не умеет мыслить самостоятельно. Зато он исполнял все очень точно.
Сизокрылова иногда раздражала эта механическая исполнительность. Проводя совещание или отдавая распоряжение, член Военного Совета жаждал возражений — возражений делового порядка, поправок, основанных на личном опыте подчиненных ему людей. Споря, он оживлялся, горячо доказывал и, наконец, учтя все мнения, принимал решение.
Генерал сидел напротив Красикова с суровым и непроницаемым лицом. Он выслушал доклад Красикова, дал ему указания об улучшении работы тылов соединений корпуса и предупредил насчет новых задач, встающих перед командованием в связи с вступлением на германскую территорию. Здесь нужно, сказал он, принимать жесточайшие меры в отношении нарушителей воинской дисциплины.
— Есть! — отвечал Семен Семенович.
Сизокрылов исподлобья оглядел его. Ему не понравилось то, что Красиков сразу и без раздумий согласился с ним. Он продолжал:
— После того, что немцы сделали на нашей родине, солдат не так-то легко удержать. Как вы думаете?
— Да, товарищ генерал, действительно.
— Тем не менее это необходимо. Надо им разъяснять подробно и терпеливо, а также принимать меры дисциплинарные и любые, вплоть до предания суду трибунала. Разгромив фашизм, мы даем возможность немецкому народу создать новую, демократическую Германию и собрать силы для борьбы против мощных финансовых олигархий — кстати говоря, не только немецких. Не все немцы — враги. Надо учиться их подразделять.
— Есть, товарищ генерал, — сказал Красиков.
— Хотя, — недовольно заключил генерал, отвернувшись к окну, — немцев нужно бы так проучить, чтобы их правнуки помнили о том, что с Россией, тем более с Советской, воевать нельзя.
— Ясно, товарищ генерал.
— Что вам ясно? — неожиданно спросил генерал.
Красиков смешался. Тогда Сизокрылов раздельно сказал:
— Вам надлежит не допускать нарушений дисциплины в вашем корпусе, невзирая на справедливую жажду возмездия, живущую в сердцах наших солдат. — Помолчав, генерал спросил: — Что вам пишут из дому? Жена, дочь здоровы?
— Так точно.
Генерал поднялся.
— Прикажете вас сопровождать? — спросил Красиков.
— Не надо.
Красиков, проводив генерала до машины, постоял руки по швам, пока машина и следовавший за ней бронетранспортер не потонули во мглистых вечерних сумерках.
Семену Семеновичу было немного совестно перед Таней и, несмотря на то, что очень хотел ее видеть, он не решился позвонить в медсанбат.
XIX
На следующий день, после марша, медсанбат обосновался в лесной деревне, затерявшейся в глубине шнайдемюльского штадтфорста. Утром развернули палатки. Начальник аптеки ворча распаковал свои тюки с медикаментами.
Таня на рассвете умылась, надела халат и пошла к себе в палатку. На ближнем перекрестке стоял Рутковский, а вокруг него сгрудились несколько стариков и старух, что-то лопотавших по-немецки. Оказывается, они спрашивали, можно ли им остаться в деревне или нужно выезжать, хотя их никто не выгонял.
Таня удивилась, увидя их.
Не то, чтобы она была настолько наивна, что не ожидала встретить в Германии обыкновенных стариков и старух. Но за четыре страшных года в ее душе накопилось столько ненависти к немцам, что она не могла так просто допустить в них присутствия чувств, мыслей и прочих человеческих качеств. Самое слово «немец» напоминало ей сожженные дотла города и села, в которых русские люди жили под землей, пулеметные очереди с черных самолетов по женщинам и детям, бомбежки санитарных поездов и, наконец, мужа, павшего на каком-то безыменном пригорке у великой русской реки.
Она холодно смотрела на плачущих старух и стариков. Слезы их казались ей бессовестными. Как смели они плакать, они, заставившие пролить столько слез!
Удивляясь тому, что в Германии такие же липы и дубы, как и в ее родном Юхнове, она удивлялась и тому, что здесь живут старики и старухи с обычными морщинами и обычными слезами. И только их чужой, непонятный говор подкреплял ее ненависть, — он-то хоть положительно доказывал: это немцы.
Но тем не менее это были люди. И в конце концов Таня пожалела их: уж очень они выглядели забитыми, какими-то сдержанно взволнованными, словно прислушиваясь оглохнувшими от грохота ушами к миру, ставшему для них суровым и враждебным. Один высокий лысый старик мял в руке фуражку и просительно произнес по-русски, обращаясь к Тане:
— Товарищ… Товарищ…
Где узнал он это слово? Может быть, он братался с русскими революционными солдатами в 1918 году? Неприятно было услышать родное слово из чужого впалого немецкого рта. Скрывалось ли за этим словом нечто большее, чем подобострастие и испуг?
«Поздно же вы вспомнили, что мы товарищи», — подумала Таня.
Стали поступать первые раненые. По характеру ранений можно было судить и о характере боев. То было наступление на сильно укрепленную, заранее подготовленную оборону противника. Преобладали тяжелые ранения конечностей — подрыв на минах.
