Аркадий Первенцев - Над Кубанью Книга третья
Жилейцы недружелюбно проводили Шаховцова, который вначале кое-кому поклонился, а потом поднял голову и, уже не замечая одностаничников, подошел к пленным.
— Видишь такого? — сказал Павлу Огийченко. — Когда от начальства был далек, нам был близкий. К начальству притулился — на нас не глядит.
Павло, не отвечая Огийченко, ушел к возам, к отцу. Лука чувствовал себя виноватым, лебезил перед сыном, оправдывался. Павло невнимательно вслушивался в отцовы слова, молчаливо изучая его лицо. Он понял, что отец имеет что-то на душе и таит. Лука видел, что сын ему не верит, но откровенно, начистую, побеседовать с ним не решался. Кругом были чужие люди. Наконец он смолк и увидел, как у Павла дернулись в насмешке губы.
— Надсмехаешься над отцом? — тихо укорил Лука.
Павло посмотрел ему в глаза.
— В полдни пробежим по степи верхами, побалакаем.
— Чем раньше, тем лучше, Павлушка. Может, не откладывать до полдня?
— Все едино, — согласился Павло, — давай.
Лука охотно затрусил к коновязям, оседлал лошадей, и отец с сыном шагом выехали с хутора.
На степной дороге их обогнал автомобиль Шаховцова. Лука приложил руку козырьком, пристально поглядел вслед.
— Васька-то замухрышка, и то от тебя повыше, — сказал он. — Помет из-под желтой курицы, а в начальники!
Навстречу им двигалась пехотная часть. Над строем покачивалось знамя.
Павло привстал на стременах.
— Что еще за ванюшки?
Пехота оказалась первым интернациональным боевым отрядом, сформированным из бывших военнопленных.
Когда-то их серые колонны вливались в станицы, и пленные испуганно озирали суровые лица казаков; теперь же эти серые люди были вооружены винтовками, пулеметами. Им выдали русские сапоги на толстых подошвах. Они шли, распахнув воротники мундиров, и тихо пели нерусские солдатские песни.
Лука заметил, как курчавый венгерец, идущий по-обок строя, волочил винтовку за ремень. Приклад подпрыгивал на кочках и чертил по дороге вилеватый след.
— Что делаешь? — спросил Лука, свесившись с седла. — Чужого не жалко?
Венгерец блеснул зубами, засмеялся.
— В чихауз новый есть.
— Ишь с кем товарищи покумовались, — сердито сказал Лука. — Пришли? Неспроста, Павлушка, все это неспроста. Что мы, сами бы без их не управились?
Они поскакали по степи, но бражный ее дух не за-хмелил их. К лагерю вернулись на перепавших конях, тяжело поводивших боками. Поджидавший их Огийченко сообщил, что интернациональный отряд подтянули на передовую линию, а их снова задерживают и вряд ли пустят в бой.
Павло молча выслушал Огийченко. Жилейцы, сгрудившись в кружки, обсуждали распоряжение командования. Они восприняли его как кровную обиду.
— Павло, — сказал Огийченко, — чего-сь не зря нами гребуют. Дешевле австрияков стали.
— Как ребята? — спросил Павло, не поднимая головы.
— Требуют в штабе выяснить. А то по домам. Пущай лучших храбрецов шукают, раз нами гребуют.
— Подседлай свежих коней, Огийченко, — тихо приказал Павло, — вместе до штаба добежим.
— Вот так бы давно.
— Прихвати еще с десяток надежных хлопцев.
Огийченко зашагал проворно, будто боясь, что Павло раздумает.
— Ты, сынок, потверже будь, потверже, — убеждал Лука, приникая к сыну. — Вы деретесь, а от станицы скоро один пепел останется. Девки в поповских ризах ходят, с церковных чаш водку хлещут… Козлу и тому роги позолотили, срам! Рассказывал же тебе…
— Погоди, батя, — Павло отстранился, — надо Орджоникидзе спросить, кому от таких делов польза. Тут что-то да не то. Может, то офицеры шкодят. В Кущев-ку смотаюсь.
— Нема в Кушевке Орджоникидзе, — убеждал Лука, — говорят же тебе, Царицыну золото повез. В Ку-щевке Сорокин да Автономов командуют…
— Ты у меня вроде ворожки, все знаешь.
— Ладно уж, сам увидишь, — Лука притянул к себе сына, дохнул в ухо: — Писаренко бычка на зарез пустил. Ведь то мой бык, Павлушка, наш бык.
— Неужто и вправду твой?
— Мой, — Лука даже перекрестился в подтверждение своих слов. — Кругом воры. Шкурка — вор? Вор… Ну, бог с ним, с бычком.
Побывав в ставке Деникина и побеседовав с Гурдаем, Лука уверовал в силу крепнущих белых полков. Генералам помогали со всех сторон, и вот-вот у черноморских берегов должны были появиться крейсеры и дивизии деникинских союзников — англичан и французов. Лука видел делегации казаков, приезжавших в Мече-тинскую с повинной и предложением активной помощи. Желание предотвратить гибель сына привело Луку в полевые лагеря «товарищей». Во время беседы Лука, умалчивая о военной опасности, рассказал о бедах, обрушившихся на станицу вслед за выходом ополчения.
Огийченко привел казаков. За их плечами торчали винтовочные стволы. Павло провел ладонью по подпругам и вскочил в седло. Не попрощавшись с отцом, он взмахнул плетью, и отряд ускакал.
ГЛАВА XII
Два дня с тревожным нетерпением ожидали Павла жилейцы. Мостового и Барташа тоже не было. Выехав в Тихорецкую на армейское совещание, они еще не вернулись. Ходили нехорошие слухи о беспорядках в станицах, о притеснениях казачьих семейств, об анархистских отрядах и бронепоездах, гулявших по Кубани. Затишье на фронте, слухи о перемирии с оккупантами, прибытие интернационального отряда служили поводом к разным досужим домыслам.
Миша слышал, как, сидя у воза, разговаривали Лука и Писаренко.
— Закружат нас, Потап, — шептал Лука, осторожно оглядываясь, — думаешь, зря через степь машины гудят? Оружие, патроны подвозят в Мечетинскую. Вот-вот поднимет знамена генерал Деникин, что делать будете? Казачество с Деникиным, а вы чего ждете?
— Так-то оно так, Митрич, — говорил Писаренко, — но, видать, глубокое мы на себе тавро выпалили, к товарищам когда подкачнулись. Не примет нас Деникин.
— Примет, Потап, примет. Сам Никита Севастьянович Гурдай слово дал от имени Деникина-генерала.
Писаренко долго молчал, а после тихо сказал:
— Время непонятное. Разные власти появились, и все хорошее сулят. По правде бы надо было бы и тех и других испытать, проверить. Выбрать надо. По-моему, раз войны нема, надо до своих хат прибиваться, нечего тут жир нагуливать.
На третьи сутки ночыо Мишу растолкал Сенька.
Седлали коней, набивали сеном сетки, запрягали тачанки. Писаренко торопливо грузил на бричку войлочные полости и полковые казаны[5].
— Чего это, Писаренко? — спросил Миша.
— Выступаем.
— Куда?
— До дому. Павло заявился. По его приказу.
Подъехал Огийченко, выделил Мишу и Сеньку в прикрытие обоза и проехал вперед. Миша подтолкнул приятеля.
— Сенька, ты знаешь, куда трогаем?
— Ясно куда, — буркнул Сенька, — на фронт.
— Орудий не слыхать.
— По хитрости идут офицеры, втихую.
Сеньке, очевидно, не хотелось говорить. Миша остался наедине со своими мыслями. Кавалерия прорысила вперед. Тронули обозы. Пахнуло майской степью. Редкие огоньки хутора светлели позади. «Неужели домой?» Мише не верилось, что он снова увидит обрывы Кубани, курчавые леса, родителей, Ивгу.
Вдруг обоз остановился. Позади щелкнули выстрелы. Мимо черными тенями пролетела конная группа.
— Батя! — обрадованно закричал Сенька. — Батя.
Сенька поскакал вперед. Казалось, он давно ждал отца, и появление его не было для мальчика неожиданным. От обоза, в голову колонны, мчались конные, бежали пешие.
Миша догнал Сеньку, и они с трудом протиснулись сквозь толпу, окружившую Павла и Егора.
— Поезжай до станицы, — спокойно сказал Егор, — погляди, проверь, наведн порядки…
— И поеду, — перебил Батурин.
— И поедешь, Павло, но казаков оставишь.
— Охотой под Ростов пошли, охотой пущай остаются. По только мало таких будет.
— Это почему же?
— Я уже пояснял тебе. Когда хата горит, хозяин до нее бежит. В станице плохие дела. Трое суток до твоих красных генералов добивался — до Сорокина, до Автономова — не подпустили… Некогда им. Пьянка, бабы… Хуже старого режима. По всему видать — какой поп, такой и приход.
Егор подтронул коня, поравнялся с Павлом.
— Может, останешься? Вместе добежим до штаба, разъясним.
— Был я уже там, — твердо отрезал Павло.
Мостовой отъехал от Батурина. Жилейцы посторонились. Егор вглядывался в лица бойцов и командиров. Это были люди, которых он не раз водил в бой; с ними он делил тяготы военной страды.
Многие казаки открыто смотрели ему в глаза, некоторые отворачивались. Он замечал и тех, кто глядел на него с ненавистью, заранее положив руки на эфесы клинков.
— Кто останется на фронте, ко мне! — резко, тоном приказания, выкрикнул он.
Казаки зашумели. Первыми вынеслись Сенька и Шкурка. Ряды дрогнули. Возле Егора стали пристраиваться все новые и новые всадники.
