Брюс Федоров - Вестники Судного дня
– Отчего ты сегодня такой весёлый, Пахом? – бывало спрашивали его даже опытные десантники, прошедшие испытание контактными схватками с немецкими егерями и жандармами.
– На хорошее дело идём, ребята, потому и весёлый, – усмехаясь, всегда отвечал он. Пахом любил воевать, и, как ни странно, война также была к нему благосклонна. Пули облетали стороной его бедовую голову, ножи дырявили его гимнастёрку и шинель, так и не добравшись до тела. Ни раны, ни царапины за все долгие четыре года войны. Его грудь уже не вмещала бронзы и позолоты орденов. И может быть, довелось бы ему потом вновь стать школьным учителем и воспитывать малых и неразумных в любви к Родине или раскрывать зелёным курсантам-первогодкам секреты науки побеждать. Но не сложилось, не вышло, не повезло. Вынесла ему судьба иное суждение. Не отпустила его война даже на побывку, и не приняла мирная жизнь. Не захотел он домашнего уюта и семейного счастья. Отгремели праздничные салюты Победы, и затерялся под их дымными разноцветными куполами смелый и отчаянный человек, раздавленный статьями уголовного кодекса.
А пока что Пахом вразвалочку, не торопясь, подходил к своему командиру.
– Забирай-ка ты его с глаз моих долой, – старший лейтенант скривился, как от зубной боли.
Широко расставив свои меховые унты, Пахом придержал рукой «кубанку», задрал вверх голову и принялся пристально всматриваться своими ястребиными глазами в лицо стоявшего перед ним гиганта.
– Ну что, голуба, – фальцетом почти пропел он. – Пойдем и мы с тобой.
Лернер тупо уставился на него.
– Здесь не далече. До околицы и сразу направо, – комендант не спеша откинул крышку кобуры, вытащил из неё свой увесистый маузер и большим пальцем взвёл курок. Дуло пистолета, прочертив невидимую траекторию, уставилось в живот немецкого майор. Прищуренные глаза красноармейца следили за каждым движением абверовца.
Грузно повернувшись и циркулем расставляя одубевшие ноги, Лернер, пошатываясь, шаг за шагом побрёл по дороге, загребая снежную пыль. Лицо его было безучастным. Обмануло на сей раз милое его душе Рождество, погасли на еловом венке недогоревшие свечи, канул в Лету озорной, когда-то открытый добру баварский мальчик, исчез из памяти людей. Кончилась недоговоренная волшебная сказка.
– Пожалуй, хватит, – прервал его грустные размышления голос неумолимого русского десантника. – Стань вон к той берёзе и говори, куда тебе выстрелить.
Наблюдавшие с любопытством за этой странной сценой советские разведчики молча курили.
Вдавив плотнее в снег, чтобы не упасть, бесчувственные ноги, немецкий майор поднял голову и спокойно, с вызовом посмотрел на коменданта. Затем, проталкивая сквозь оледеневшее горло слова, просипел:
– В рот не стреляй. Не люблю, когда зубы крошатся. Стреляй в левый глаз. Правый мне ещё пригодится.
По-своему это был несомненно мужественный человек.
Пахом немного театрально и для большей устойчивости выставил вперёд правую ногу и неспешно поднял руку с маузером. Сухо щёлкнул одиночный выстрел. Эберхард Лернер, не сгибаясь, раскинув руки, рухнул спиной на снежный сугроб. Пуля прошла навылет, выжгла левый глаз и расколола затылочную кость. Под головой немецкого офицера на снегу медленно стало расти кроваво-красное пятно. Комендант подошёл к распростёртому телу и вновь направил на него дуло пистолета. Потом, всмотревшись в стекленеющий глаз, опустил маузер, так и не выстрелив. Засунул оружие обратно в кобуру и вернулся к своим товарищам. Сразу несколько рук протянули ему набитые табаком самокрутки.
– Выбросьте тело в овраг, – сказал Фёдор двум присутствовавшим при расстреле деревенским мужикам. – Негоже ему на погосте лежать.
Закончил свой земной путь Эберхард Лернер. Не выслеживать ему больше на альпийских склонах крутобокого оленя-ревуна с ветвистыми рогами, не трубить победно в охотничий горн, радуясь трудной добыче. Не топтать никогда подкованными сапогами русскую землю. Перестало биться засыпанное пеплом сожженных сёл и залитое кровью замученных людей его жестокое сердце.
Эпизод второй
Апрель, апрель, второй месяц долгожданной весны 1942 года. Солнечные лучи принялись всё решительнее пятнать снежный покров, прожигая в белом сале причудливые контуры проталин и помогая заждавшейся земле взглянуть на чистое голубое небо и задышать полной грудью. Вьюги и пороши сползли по крутоярам вниз и спрятались на дне глубоких оврагов, чтобы отлежаться там до будущей зимы. Заброшенные с осени поля и пашни высвобождались из-под плена ледового войска, которое медленно, огрызаясь последними залпами своих снеговых орудий, уползало всё дальше на север. Придёт ли вольный хлебопашец на их застывшие горбины, чтобы вскрыть их своим плугом и бросить в обнажившуюся зябь животворящее зерно? Или не примут они его, не откликнутся на зов возрождения жизни, отринут от себя небесную влагу, так как уже вдосталь успели напитаться человеческой кровью?
Приободрившееся к этому времени политическое и военное руководство Германии успело списать свои предыдущие неудачи под Москвой на пресловутого русского генерала Мороза и теперь интенсивно готовилось к масштабной летней кампании. После долгих размышлений мудрецы с берлинской улицы Тирпицуфер решили ещё больше растянуть Восточный фронт и перенести направление главного удара на Юг России.
Вот славно может получиться, если удастся перерезать главную хлебную и топливную артерию русских – Волгу – и оседлать отроги Кавказского горного хребта. Тогда выход к грозненским и бакинским нефтепромыслам обеспечен. Мечты германских стратегов уносили их ещё дальше к берегам Каспийского моря и Персидского залива. Вот где настоящий простор, вот где сомкнутся клещи русско-германского фронта с аравийской армией Роммеля. Дух захватывает от таких перспектив, которые означают только одно: конец британскому колониальному могуществу и лишение русских их энергетической и ресурсной базы. Тогда перелом в войне, и весь мир падёт ниц перед победоносным германским воином. Тысячелетний рейх во веки веков.
И промышленность покоренной Европы принялась с удвоенной энергией штамповать новые танки, винтовки и самолёты. Пришли в движение огромные массы вооружённых людей, стягиваясь в новые панцирные кулаки, призванные реализовать эти грандиозные планы.
К середине весны разведывательно-штурмовой батальон майора Коржа был основательно измотан почти беспрерывными боями, операциями по ликвидации гарнизонов и пунктов снабжения противника, но Центр требовал большего и продолжал заваливать десантников всё новыми и новыми заданиями, требуя во что бы то ни стало вскрыть замыслы врага на этом участке фронта.
За шесть месяцев нахождения в немецком тылу разведотряд превратился в уникальную боевую машину. Вспоминая десантников Коржа, генерал Генрих фон Шонхорн только в ярости кусал губы и, боясь сознаться в своём бессилии, устраивал разносы подчинённым:
«Не на кого опереться, некому поручить ответственное дело. Вокруг меня только идиоты и слабаки. А тут ещё этот болван Лернер не нашёл ничего лучше, как умудриться подставить свой лоб под советскую пулю. Ну что ты будешь делать? Не везёт так не везёт. Ладно бы только один Корж со своими головорезами, так ещё и расплодившиеся партизаны, которые, как москиты, облепили израненное тело вермахта. Коллеги итак уже начали, не скрываясь, многозначительно подсмеиваться надо мной: ну что, Генрих, ты нам когда-нибудь покажешь живого красного десантника? А ещё это сомнительное удовольствие ездить на регулярные доклады в штаб войск группы Центр, превратившиеся в настоящую пытку: господа, если вам нужен яркий пример профанации служебных обязанностей, то вот он рядом с вами, наш незабываемый фон Шонхорн.
Да, совсем всё плохо. От полета в Берлин уже не отвертеться и придётся предстать перед ехидным взором генерал-полковника Гальдера. Как это непереносимо, выслушивать его язвительные ремарки и наблюдать за пренепрятнейшими манерами, как он, покачиваясь с каблука на мысок, намеренно долго протирает свой монокль, делая вид, что забыл о собеседнике. Уф, здесь уже ссылкой на моего родственника генерала фон Секта не отделаешься. – По спине Генриха фон Шонхорна пробежал противный холодок, а на лбу выступила липкая испарина. – Видимо, сползти с начальственного ковра так просто не удастся. “Verdammt noch einmal” – Проклятая Россия», – генерал вытащил из кармана галифе большой батистовый платок и промокнул вспотевший лоб.
То, что положение отряда было не блестящим, ясно как божий день. Александр Корж прислонился к могучему стволу старой мачтовой сосны и ладонью, то ли успокаивая себя самого, то ли испрашивая у лесного исполина совета, в раздумье неторопливо ласкал его чешуйчатую кожу.
«Бойцы устали и обносились, – размышлял он. – Батальон больше не похож на регулярную красноармейскую часть. Истрепались в обноски форменные гимнастерки и брюки. О маскировочных халатах и камуфляжных комбинезонах и говорить нечего. Всё словно истлело под влиянием времени. На каждом надеты самые разнообразные предметы из гражданской одежды: свитера, фуфайки, кепи для осени и зимы. Не редкостью являлись немецкие кителя, мешковатые брюки или шинель с отрезанными погонами и прочими знаками отличия. Особо ценились короткие с раструбами пехотные сапоги. Всё это комбинировалось с оставшимися красноармейскими гимнастерками и фуражками, превращавшими бойца в подобие партизана в лучшем случае, а в худшем, в образ лесного добытчика, промышлявшего разбоем и грабежом». – Майор даже крякнул от сожаления, что всё это происходит именно во вверенном ему подразделении, а коли так, то вопрос надо перекурить.
