Юрий Герман - Подполковник медицинской службы
— Шли бы скорее на базу, — сказал Леднев, — вон заряды начались, снегопад будет.
— Когда Бобров за штурвалом, — сказал Левин, — это лучше, чем в Ташкенте. Полное спокойствие. Дайте-ка сюда зонд и не болтайте лишнего.
Штурман закричал.
— Не кричите, дорогой дружок, — сказал Левин, — у вас осколок торчит почти снаружи. Вы проживете сто пятьдесят лет, и каждый день со стыдом будете вспоминать этот ваш крик.
Стрелок вновь отдраил верхний люк и спустился к воде по наружному трапу. Крупные хлопья снега сразу залепили ему лицо. Некрутая, но сильная волна с мягким шелестом шла по борту самолета. Механик сверху пробежал к хвосту, балансируя сбросил трос, закричал стрелку:
— Вира помалу! Степан! Вира-а!
Леднев высунулся из люка по пояс наружу и вдруг сообщил вниз шепотом, точно тайну:
— Немца из воды вынули, честное слово, не верите? Ну, фрица, фрица!
Первых его слов никто не расслышал, но все, кроме раненого, подняли головы кверху. Военфельдшер вылез наружу. Прошло еще несколько мгновений, и сверху полилась вода. Потом показались ноги, с которых лились струйки воды. Потом немец с тонким лицом молча вытянулся перед Левиным.
На немце была раздувшаяся капка, желтый, почерневший от воды шлем и пистолет, висевший только на шнуре ниже колена. Механик обрезал шнур перочинным ножом и положил пистолет себе за пазуху. Моторы уже выли, забирая высокую ноту, как всегда перед взлетом.
— Sind Sie verwundet?[1] — спросил Александр Маркович очень громко.
Летчик что-то пробурчал.
— Wie fuhlen Sie sich? — еще громче произнес Левин. — Verstehen Sie mich? Ich frage, wie Sie sich fuhlen? Sind Sie nicht verwundet?[2]
Летчик все смотрел на Левина. «Может быть, этот человек — душевнобольной, — подумал Александр Маркович, — может быть, психическая травма?»
И он протянул руку, чтобы посчитать пульс, но немец отпрянул и сказал, что не желает никаких услуг от «юде».
— Что? — сам краснея, спросил Левин. Он знал, что сказал этот человек, он слышал все от слова до слова, но не мог поверить. За годы существования советской власти он забыл это проклятье, ему только в кошмарах виделось, как давят «масло из жиденка», — он был подполковником Красной Армии, и вот это плюгавое существо вновь напомнило ему те отвратительные погромные времена.
— Что он сказал? — спросил Левина военфельдшер.
— Так, вздор! — отворачиваясь от немца, ответил Александр Маркович.
Рот летчика дрожал. Поискав глазами, он нашел себе место на палубе у трапа и сел, боясь, что его вдруг убьют. Но никто не собирался его убивать, на него только смотрели — как он сел, и как он выпил воды, и как он стал снимать с себя мокрую одежду.
Ему дали коньяку, он выпил и пододвинул к себе все свободные грелки. Он не мог согреться и не мог оторвать взгляд от крупнотелого, белолицего русского летчика, который внимательно, спокойно и серьезно разглядывал своего соседа, изредка вздрагивая от боли.
— Товарищ военврач! — позвал крупнотелый. Левин наклонился к нему.
— Мы в школе учили немецкий, — сказал летчик. — Язык Маркса и Гете, Шиллера и Гейне — так нам говорила наша Анна Карловна. Я понял, что он вам… высказал, этот… гад. Но только вы не обижайтесь, товарищ военврач. Черт с ним, с этим паразитом. Вспомните Короленку и Максима Горького. Как они боролись с этой подлостью. И еще вам скажу — будем знакомы, старший лейтенант Шилов…
Он с трудом поднял руку. Левин пожал его ладонь.
— Я так предполагаю, что вам надо забыть эту обиду. Начихать и забыть. Вот таким путем… Видите — смотрит на меня. Боится, что я его пристрелю. Нет, не буду стрелять, обстановка не та.
Облизав пересохшие губы, он медленно повернулся к нему и не без труда начал складывать немецкие фразы, перемежая их русскими словами:
— Ты об этом Jude vergessen! Verstanden? Immer… Auf immer… На веки вечные. Er ist… fur dich Herr доктор. Verstanden? Herr подполковник! Und wirst sagen das… noch, werde schiessen dich im госпиталь, — пристрелю, дерьмо собачье! Das sage ich dir — ich, лейтенант Шилов Петр Семенович. Verstanden?[3] Ясная картина?
— Ja. Ich habe verstanden. Ich habe es gut verstanden![4] — едва шевеля губами, ответил немец.
Шилова положили в пятую, немцу отвели отдельную — восьмую. Ночью у него сделалось обильное кровотечение.
От Шилова и Анжелика, и Лора, и Вера, и Варварушкина, и Жакомбай знали, как в самолете фашист обозвал подполковника. Рассказали об этом и Баркану.
Сердито хмурясь, он вошел в восьмую, где лежал пленный.
— Ich verblute, — негромко, со страхом в голосе заговорил лейтенант Курт Штуде. — Ich bitte um sofortige Hilfe. Meine Blutgruppe ist hier angegeben. — Он указал на браслет. — Aber ich bitte Sie aufs dringlichste, Herr Doktor, — Ihr Gesicht sagt mir, dass Sie ein Slave sind, — ich flehe Sie an: wenn Bluttransfusion notwendig ist… dass nur kein jiidisches Blut…[5]
Вячеслав Викторович Баркан строго смотрел на немца.
— Verstehen Sie mich? — спросил лейтенант Штуде. — Es geht um mein kiinftiges Schicksal, um meine Laufbahn, schliesslich um mein Leben. Keineswegs judisches Blut…[6]
Баркан насупился.
— Haben Sie mich verstanden, Herr Doktor?[7]
— Ja, ich habe Sie verstanden! — сиплым голосом ответил Баркан. — Aber wir haben jetzt nur judisches Blut. So sind die Umstande. Und ohne Transfusion sind Sie verloren …[8]
Летчик молчал.
Баркан смотрел жестко, пристально и твердо. Он в первый раз в жизни видел настоящего фашиста: господи, как это постыдно, глупо, как это дико, как это нелепо. Как будто можно разделить кровь на славянскую, арийскую, иудейскую. И это середина двадцатого века…
— Ich hoffe, dass solche Einzelheiten in meinem Kriegsgefangenenbuch nicht verzeichnet werden. Das heisst, die Blutgruppe meinetwegen, aber nicht, dass es judisches..[9]
— Ich werde mir das Vergniigen machen, alle Einzel heiten zu verzeichnen! — произнес Баркан. — Ich werde alles genau angeben.[10]
— Aber warum denn, Herr Doktor? Sie sind doch ein Slave..[11]
— Ich bin ein Slave, und mir sind verhasst alle Rassisten. Verstehen Sie mich? — спросил Баркан. — Mir sind verhasst alle Antisemiten, Deutschhasser, mir sind verhasst Leute, die die Neger lynchen, sind verhasst alle Obskuranten. Aber das sind unnutze Worte. Was haben Sie beschlossen mit der Bluttransfusion?[12]
— Ich unterwerfe mich der Gewalt![13] — сказал летчик и сложил губы бантиком.
— Nein, so geht es nicht. Bitten Sie uns um Transfusion beliebigen Blutes, oder bitten Sie nicht?[14]
— Dann bin ich gezwungen darum zu bitten.[15]
Баркан вышел из палаты. В коридоре он сказал Анжелике:
— Этому подлецу нужно перелить кровь. Если он поинтересуется, какая это кровь, скажите — иудейская.
Анжелика вопросительно подняла брови.
— Да, да, иудейская, — повторил Баркан. — Я в здравом уме и твердой памяти, но это сбавит ему спеси раз и навсегда.
— Вы сделали эту штуку ради Александра Марковича! — басом воскликнула Анжелика. — Да, не отрицайте. Это великолепно, Вячеслав Викторович, это чудесно. Вы — прелесть. Я в восторге.
— Очень рад! — буркнул Баркан.
* * *В ординаторскую к Левину ночью пришел Бобров.
— Машина Плотникова не вернулась с задания, — сказал он, — экипаж погиб, и Курочка наш тоже.
— Не может быть! — сказал Александр Маркович.
Лицо его посерело.
Бобров рассказал подробности, какие знал. Многие летчики видели пылающую машину. Выпрыгнуть никто не успел. Но транспорт они все-таки торпедировали, и не маленький — тысяч десять тонн, не меньше.
На столе позвонил телефон. Сдержанный голос предупредил:
— Подполковник Левин? Сейчас с вами будет говорить командующий.
— Подполковник Левин слушает, — сказал Александр Маркович.
По щеке его поползла слеза, он стыдливо утер ее рукавом халата и опять сказал:
— Подполковник Левин у телефона.
В трубке сипело и щелкало. Потом командующий покашлял и очень усталым голосом произнес:
— Поздравляю вас, подполковник. Вы и ваш пилот Бобров награждены орденами Отечественной войны первой степени. Большое дело сделали, большое.
Левин молчал. Еще одна слеза выкатилась из-под очков.
— Н-да, — сказал командующий, — ну что ж! Спокойной ночи!
— Благодарю вас, — ответил Левин и, быстро повесив трубку, отвернулся. Бобров смотрел на него, а ему не хотелось, чтобы летчик видел его слабым и плачущим.
Они долго молчали, потом Александр Маркович сходил к себе и принес книжку, которую давеча читал Леднев. Это была «Война и мир». На переплете, очень затрепанном и очень грязном, растеклось большое чернильное пятно.
— Ваша книжка? — спросил он Боброва.
Глаза пилота жадно вспыхнули.
— Вот за это спасибо, — сказал он, — большое спасибо. Вот, действительно, порадовали так порадовали. Я теперь библиотекарше Марии Сергеевне отвечу, какой я нечестный человек. Вчера открытку прислала, вы — пишет — элементарно нечестный человек. Ну, отдыхайте, Александр Маркович, устали сегодня, я полагаю.
— Устал, — виновато согласился Левин, — очень устал.
Но Бобров не ушел сразу, еще посидел немного, рассказал, чем кончилось сражение. Фашистский караван, в общем, разгромлен. Потоплены четыре транспорта, большая баржа с солдатами, два корабля охранения.
