Юрий Гайдук - Штрафбат. Закарпатский гамбит
Выход был, но это означало преступить ту черту, о которой предупреждали Карпухин и Тукалин и преступать которую не было никакого желания у самого Бокши. Хотя казалось бы, что немец, которого пришлось срубить в тылу противника, что свой, советский мухолов – и тот, и другой мешали выполнению четко поставленной задачи…
Была и еще одна «деталь», о которой не мог не думать Андрей Бокша, мысленно взвешивая все «за» и «против» относительно того решения, которое он должен был сейчас принять.
Если потеря «языка», которого его группа взяла за линией фронта, была всего лишь фронтовой проблемой, то провал этой операции уже приобретал государственное значение. По крайней мере, именно так растолковал задачу его группы и его личную ответственность генерал Карпухин.
Показав глазами на мухолова и сделав знак, чтобы следовали за ним, Андрей выждал момент, когда мухолов вновь повернется к нему лицом, и неторопливым шагом направился к проулку, который выводил в часть города, наиболее пострадавшую от бомбежек.
Пройдя метров пятьдесят, остановился «завязать шнурки на ботинках» – настырный мухолов все так же следовал за ним. Чуть дальше за ним также неторопливо шли еще двое – Халмуратов с Торопчиным.
«Ну что ж, голубок, тебя никто не неволил, сам напросился», – вздохнул Бонша и, пройдя чуть ли не весь проулок, нырнул за угол полуразрушенного дома. Замер, прижавшись спиной к стволу чудом сохранившейся груши.
Чтобы не спугнуть мухолова, который на свой страх и риск решил выследить берлогу сбежавших из тюрьмы штрафников, Андрей уже не оглядывался назад и не перепроверялся относительно своего преследователя, спиной чувствуя, что тот всё так же тащится за ним, как изнывающий от страсти кобель за течной сукой.
Теперь свое слово должны были сказать Шайтан с Пиской, уже давно сообразившие, что просто так Боцман с барахолки не рванет – для этого нужны были весьма веские причины. А причиной могло быть только одно: он понял, что в нем признали одного из штрафников, с ноги из казенного дома, и теперь хотят посадить его на сковородку с поджаркой [47] .
Бокша ждал, вжавшись спиной в шершавый ствол груши и отлавливая каждый шорох, каждый звук, доносившиеся из проулка. Это было привычное состояние ушедшего за языком разведчика, но он слишком долго провалялся в госпитале, и теперь всё это было для него как бы в новинку.
Чувства и нервы были напряжены до предела, и теперь он уже не думал о том, как отнесется к убийству мухолова генерал-майор Карпухин. Главное сейчас – не дать возможности этому настырному козлу уйти, а там уже куда кривая вывезет.
«Господи, скорей бы!»
Стараясь осадить себя и хоть как-то справиться с сердцем, которое, казалось, готово было выпрыгнуть из груди, он мысленно перекрестился и в этот же момент услышал топот ног и приглушенный вскрик человека.
И в этот же момент что-то очень далекое и казалось бы давно забытое полыхнуло в глубинных закутках его памяти, выбросив в сознание обрывочные картинки «Сиблага»… зоны… жаркого костра на лесоповале и наконец-то…
– Мать бы твою, в лагеря и в красну армию! – выругался Андрей и, рывком оттолкнувшись от дерева, бросился в проулок.
К этому моменту Шайтан и Писка уже успели вырубить несчастного мухолова и теперь ждали командира, чтобы окончательно решить его судьбу.
– Живой? – срывающимся голосом выкрикнул Андрей, вглядываясь в лицо мухолова.
– Обижаешь, гражданин начальник, – хмыкнул довольный донельзя Писка. – Когда мы тебе вместо «языка» зажмуренного приносили?
Он покосился на Шайтана, и тот добавил со знанием дела:
– Щас оклемается малек, и можно будет учинить допрос с пристрастием.
– Ага! – заржал Писка. – Первой степени допрос, как тогда – под Новый год, когда мы за линией фронта того гусака толстопузого взяли, а он, с-с-сучара парашная, молчал, как партизан на допросе, и мы боялись, что не дотащим его живым в такой мороз. Тогда, поди, градусов двадцать было, не меньше. И ведь заговорил, с-с-сучара подколодная, до самой жопы раскололся.
Он хотел было еще что-то добавить, и тоже очень веселое, однако Бокша так на него посмотрел, что Писка вынужден был замолчать, так и не открыв рот.
– Все, ша! Кажись, мы не того вырубили, кого надо.
– Как… это? – набычился Шайтан.
– А так вот, очень даже просто! – в ярости на самого себя взвился Бокша. – Похоже, это вовсе не мухолов, а пристяжной [48] Мадьяра. И он узнал меня.
– Так чего ж ты!.. – почти прошипел Шайтан. – Совсем мозги поотшибало?
– Видать, поотшибало, – сказал, будто сплюнул под ноги, Андрей и, приподняв пальцами подбородок мухолова, зашарил глазами по его лицу.
– Ну? – выдохнул за его спиной Писка.
– Вроде бы похож и в то же время…
– A мы щас у него сами узнаем, – пробурчал Шайтан и с оттяжкой, хлестко ударил невменяемого мухолова сначала по одной щеке, затем по другой. Примерился было врезать еще разок, но его остановил окрик Андрея:
– Погодь маленько!
И действительно парень вроде бы оживал. С натугой разлепил глаза, помутненным взглядом уставился в переносицу стоявшего перед ним Андрея. В какую-то секунду его взгляд стал более осмысленным, и на его лице даже появилось некое подобие улыбки, и он разлепил спекшиеся губы:
– Боцман!
Шайтан и Писка одновременно уставились на своего командира, и в этот момент запоздавшая память выбросила полустертые события пятилетней давности.
Сибирская тайга, зима, лесоповал, трескучий грохот необъятных в комле лиственниц, подламывающих под себя молодую поросль, и огромный сук, отлетевший при падении лиственницы от ствола и смазавший Боцмана по голове…
Его тогда спасла зэковская шапка-ушанка, принявшая удар на себя, да еще, пожалуй, кружка наваристой чаги, которую тут же заварил Мадьяр, и Пуля… да-да, именно его верный пристяжной по кличке Пуля поил еще не пришедшего в себя Боцмана той самой чагой, уложив его на лапник у таежного костра.
Шум взвизгивающих пил, треск надрывающихся в снегу тракторов, тот самый костер, горячая, терпкая чага…
Господи, как же он мог забыть всё это?!
– Пуля?.. – не совсем уверенно произнес Андрей.
На лице Пули застыла уже более осмысленная улыбка, и он кивнул головой.
– Я уж думал, не узнаешь.
Чувствовалось, что ему еще очень трудно говорить, но он выжимал и выжимал из себя слова:
– Я уж и сам засомневался, ты ли это, когда на барахолке тебя увидел… Следить стал. Среди братвы треп пошел, будто ты на фронт подался, в штрафбат.
– Ладно, об этом потом, – отмахнулся Бокша, помогая парню удержаться на ногах. – Сам-то как?
– Нормалёк, – ухмыльнулся Пуля, разминая все еще гудящий после удара затылок. – Мы же с Мадьяром, считай, в одно и то же время откинулись [49] и с тех вместе заруливаем. Поначалу было в Одессу кости кинули, но там после освобождения красноперые [50] большой шмон наводить стали, бывало, даже движки заглушать [51] ночами начинали, вот мы и подались с Мадьяром сюда.
– А почему бы не в Ростов или в тот же Харьков? – подал голос Писка. – Там же вроде бы как и караси пожирнее, да и от уголовки проще уйти.
– Это так только поначалу кажется, – покосился на него Пуля. – Щас чистка больших городов началась, и красноперые в том же Ростове столько братвы повязали да к стенке поставили, что поминальных стаканов не хватит. А здесь вроде бы как ничего. К тому же это родные места Мадьяра, у него дед с бабкой отсюда родом.
Считай, это был тот самый момент, когда можно было без особого напряга вставить слово про Мадьяра, и Бокша не упустил возможности:
– Так что, и Мадьяр здесь?
– Так а я-то о чем тебе толкую?!
– И как он?
– О-о-о, – уважительно протянул Пуля, – та братва, что здесь осела, его сразу признала, так что он в паханах теперь ходит.
– Небось на хромой козе не подъедешь?
– Отчего же не подъедешь? Еще как подъедешь. К тому же мы тут тебя вспоминали как-то…
– Надеюсь, не за упокой?
Пуля только скривился на это виновато-вымученной ухмылкой.
– Ладно, считай, что я воскрес, – хмыкнул Андрей, – и теперь жажду с Мадьяром повидаться.
– Без проблем, – ощерился золотой фиксой Пуля, – но только вечерком. Он со своей Вандой с утра в Севлюш [52] подался.
– Ванда?.. – «удивился» Бокша. – А это еще кто?
– Да вроде бы как маруха [53] , – махнул рукой Пуля, – но бабец в городе известный, при немцах публичный дом держала. Впрочем, он тебе сам всё расскажет.
Он замолчал и, видимо, посчитав эту тему перетертой и закрытой, показал глазами на Писку с Шайтаном:
– Твои?
– Вроде бы как в одном колхозе пашем, – уклончиво ответил Андрей.
– А где такой наркоз [54] вводить научились? – ухмыльнулся Пуля, растирая рукой затылок. – Или все-таки глушителем сработали?
– Зачем же глушителем? [55] – обиделся за Шайтана Писка. – Ему и кулака хватит.
– М-да, – промычал Пуля, уважающий чужую силу. И уже обращаясь только к Шайтану и Писке, произнес, хитровато прищурившись: – Что-то я раньше вас в городе не видел. Давно у нас?
