Дмитрий Панов - Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели
Отвечу, рассказав об одной истории, случившейся у нас в 1942-ом. Наши системы похожи, так что только меняй немецкие фамилии на русские, и будет та же история. Еще в Качинской школе, на курсах командиров звеньев в 1934-ом году, я учился с красивым высоким парнем по фамилии Кукушка. Отличный летчик и спортсмен, стройный и сильный парень, с мужественным лицом, именно его брали для лепки с натуры обобщенной статуи летчика в Доме Офицеров в Киеве, он был всеобщим любимцем. Летом 1942-го он командовал эскадрильей «И-16», которая едва ли не одна выдерживала на протяжении нескольких месяцев все атаки немецкой авиации на Севастополь. В туго завязанном мешке ребята дрались, как львы. Когда севастопольская оборона рухнула, и немецкие автоматчики уже ворвались на окраину аэродрома, Кукушка принял единственно правильное решение: перелететь на аэродром в районе Керчи, чтобы спасти людей и боевую технику. Так он и сделал.
Но не знал Кукушка, что, уйдя от тысячи смертей в севастопольском небе, он получит пулю от своих. Обалдевшие от страха особисты, ведь фронт рушился, и того гляди, неумолимые немцы могли взять их за яйца, искали спасения в том, чтобы заставить фронтовиков воевать и умирать еще рьянее, пришили ему трусость, бегство с фронта и оставление боевой позиции без приказа. Оказывается, Кукушке гораздо полезнее было застрелиться на месте, оставив немцам эскадрилью и самолеты. Из Кремля как раз поступило указание о том, что все наши неудачи объясняются неорганизованностью и трусостью в войсках, которые располагают всем необходимым. Нужна была цифра расстрелянных трусов, паникеров и дезертиров, и никакие объяснения не принимались. Кукушку расстреляли. Судя по всему, в 1944-ом то же самое происходило у немцев, и потому более ста тысяч их солдат и офицеров, сгрудившись на каменистом мысе Херсонес, месте, пропитанном кровью, откуда в 1942-ом пытались спасаться наши, покорно и бессмысленно ждали своей участи. Воистину наши народы оказались в руках дьяволов. И потому, когда я сегодня слышу от совсем молодых ребят обвинение в трусости, бросаемое предыдущим поколениям, я не советую спешить с выводами.
Через несколько часов мы были уже на Сапун Горе. Однако, был уже вечер, и мы решили заночевать в Балаклаве.
Так сложилась жизнь, что Крым для меня — земля не чужая. Мало того, что она неподалеку от Ахтарей, но и жизнь не раз приводила меня сюда в решительные моменты. Здесь я учился летному делу, сюда приехала ко мне молодая жена, сразу направившаяся на трамвае с какими-то моряками смотреть Балаклаву, и я стоял на остановке трамвая, в раздумье почесывая затылок, будучи еще не знакомым с переменчивыми веяниями семейной жизни, а здесь и она появилась — голубушка. К Крыму был крепко привязан мой старший брат Иван, воевавший здесь на суше и на море. Да и вообще, разве мог я, выросший у Азовского моря, хотя и больше смахивающего на озеро, быть равнодушным к Севастополю, улицы которого украшены распластавшимися орлами и крючковатыми якорями. Здесь я отдыхал после войны. Да и что скрывать, в душе каждого человека, побывавшего здесь хоть раз, есть место для Крыма.
Судя по бешенному сопротивлению немцев, им тоже нравился Крымский полуостров, а если бы они еще докопались до замурованных нами перед отступлением Массандровских подвалов с их искрящимся в продолговатых пыльных бутылках, украшенных царскими орлами, жидким золотом, то, думаю, что выгнать их из Крыма нам было бы еще труднее. Но, к счастью, они не отыскали эти подземные хранилища.
В Балаклаве мы выбрали дом почище, и попросились к хозяйке на ночлег. Она предложила нам дощатые нары, на которых еще вчера спали немцы, и попросила хлеба. Мы дали ей половину черного кирпича из захваченного с собой сухого пайка, набросали на дощатые нары соломы и улеглись. Под утро я вышел на улицу по своим делам и долго стоял, очарованный красотой, которую уже заливали потоки поднимающегося весеннего солнца. Не буду еще раз описывать каменистые горы и голубое море. Что я могу добавить к уже сказанному классиками русской литературы? Прямо передо мной карабкались в небо возвышенности Сапун Горы, где дважды за эту войну лились потоки крови, а справа, за большой горой, где был мыс Херсонес, каменистый клюв, воткнувшийся в Черное море, не утихал бой. Положение немцев было, хуже не придумаешь. Мыс Херсонес уходит в море со значительным уклоном к маяку на своей оконечности. Немцы были, как на ладони, у наших, все более теснивших их, загоняя в море. Были и у нас на этой войне кровавые праздники. А солнце, заливавшее окрестности утром 12-го мая 1944-го года, обещало сделать нас свидетелями отменного кровавого пира. Наскоро перекусив консервами, мы погрузились на нашу полуторку и она, завывая мотором, потащила нас на Сапун Гору.
Все ее склоны были изрыты глубокими воронками, обожжены огнем, усыпаны пустыми патронными гильзами, рваным кровавым тряпьем, кусками колючей проволоки, какими-то бумагами на нашем и немецком языках, видимо письмами из дому, артиллерийскими гильзами и ломаным оружием. Среди всего этого поля смерти бродили по парам пожилые солдаты похоронных команд, которые подбирали наших убитых бойцов и укладывали их на телеги, запряженные лошадьми, добрыми животными, которые одни, казалось, вносили умиротворение в это поле смерти. На склонах Сапун Горы вечным сном уснули более десяти тысяч наших бойцов. Я их видел. Это были молодые пареньки и солидные пожилые люди с усами, славяне и среднеазиаты, кавказцы и якуты. Солдаты похоронных команд работали с хозяйской основательностью. Снимали с убитых шинели поновее, обязательно сапоги. Но большинство наших пехотинцев было обуто в уродливые ботинки с обмотками, которые делали ноги особенно тонкими. Выработалось уже циничное отношение к нашей пехоте: зачем выдавать сапоги, если все равно скоро в землю. Многие солдаты, особенно молодые, были очень истощены и пострижены налысо. Ветер трепал разметавшиеся обмотки. Валялись выгоревшие, стиранные пилотки, которые видимо уже не раз служили последний раз в жизни ребятам, идущим в бой. Нагрузив телегу покойниками, солдаты похоронной команды дергали вожжи, чмокали губами, и послушные лошади тащили скрипевшие телеги на вершину Сапун Горы.
Здесь работала настоящая похоронная фабрика: отрывались братские могилы — ямы длиной в 20, шириной 4 и глубиной в 3 метра. На глубину этих ям были опущены свежесколоченные лесенки и солдаты, принимавшие у ямы покойников с телег, укладывали их на дне могил длинными рядами, присыпая каждый ряд землей. Предварительно из нагрудного кармана гимнастерки доставалась пластмассовая, продолговатая коричневая капсула, состоящая из двух половинок, соединенных резьбою, где сам солдат записывал все свои домашние координаты: фамилию, имя, отчество, адрес. Все то, что безвозвратно оборвалось здесь, на Сапун Горе, и в тысячах других мест по всему огромному фронту, где наши войска наносили «десять сталинских ударов», Крым был третьим в операциях, сроки начала которых, увеличивая число наших жертв, неизменно сокращал «дядя Джо». Здесь же у братских могил, над которыми сейчас сооружены памятники, сидела многочисленная походная канцелярия. Кто-то развинчивал капсулы, кто-то читал и регистрировал указанные в них сведения, а кто-то уже строчил ручкой, заполняя стандартные похоронки, гласившие, что ваш сын, отец или брат пал за Родину. Вечная ему слава! Ничего более ценного и материального Родина не обещала. Слишком узок был круг людей, привыкших жить хорошо, и они не допускали лишних к кормушке. Сколько планов, сколько надежд, сколько трагедий оказывалось на дне этих ям. Да и великое будущее России, собственно, по-моему, оказалось там же. Эта была последняя кровавая баня, после которой наш народ так и не оправился, как мы ни бодрились и ни старались забыть о том страшном, что было, выпячивая лишь гром побед, блеск орденов, да скрип начищенных сапог наших маршалов на парадах..
Своих ребят на Сапун Горе мы не отыскали. Правда в нескольких местах видели обломки сгоревших самолетов: «Мессеров» и «ЯКов», «Пешек» и «Юнкерсов». Пробовали было пробраться к одному из упавших «Яков», но это чуть не закончилось для нас печально. Склоны Сапун-Горы были покрыты минными полями, карта которых оставалась для нас загадкой. Саперы лишь наскоро успели обозначить некоторые из них невысокими колышками, с протянутыми между ними разноцветными нитками, увешанными кусочками красной материи. Мы на нашей полуторке пытались пробраться по разведанным саперами проходам, но потом так запутались, что уже не могли разобрать, где проход, а где минное поле. Выбирались задним ходом по своей же колее. Оставаться дальше на Сапун Горе было делом бесполезным, да и очень тягостным.
С высоты нам хорошо был виден аэродром «Седьмой километр», уже почти освобожденный нашими войсками. Торчали хвосты немецких самолетов, уткнувшихся носом в землю, что-то догорало.
