Ленинградские рассказы - Николай Семенович Тихонов
Старик сказал: «Здесь» и прислонился к дверям подъезда. Режиссер стоял против него. Старик медленно поднял голову, осмотрел улицу, взглянул на темное холодное небо и пристально всмотрелся в своего спутника.
— Молодой человек, — сказал он, и бледная тень улыбки появилась на его тонких, почти черных губах, — знаете ли вы, в каком городе вы живете?
Режиссер молчал. Старик приблизил свое исхудалое лицо к его лицу.
— Вы живете в Илионе, — сказал старик громко.
— В Илионе, — повторил режиссер, — почему вам пришла мысль сравнивать наш город с Троей древних?
— Простите меня, я — старик, я старый преподаватель древней истории… Я не знаю города, легенда о котором была бы так величественна, как легенда о Трое, и только наш город сегодня — не кажется ли вам? — не только сравнялся с Илионом, но… — сказал он совсем тихо, — но и превысил его своим героизмом…
Режиссер ответил не сразу. Они стояли друг против друга в безмолвной тишине у входа, черного, как пещера, и, как крепостные стены, поднимались дома вокруг них.
— Пожалуй, вы правы, — сказал режиссер, — но в нашей Трое не будет троянского коня! Не будет — никогда!
Они горячо пожали друг другу руки, взаимно пожелали спокойной ночи и расстались.
ЛЬВИНАЯ ЛАПА
Юра не принадлежал к тем мальчикам, которым все время говорят взрослые: «Не путайся под ногами». Нет, он хоть был мал, — ему было всего семь лет, — но он пропадал по целым дням в парке, или на улице, или в зоологическом саду. Зверинец был перед его домом через дорогу. Он часто забирался в сад, и ему очень нравились звери.
Но ему было страшно стыдно сознаться, что больше всего он любил большого гипсового льва, стоявшего на столбе у кассы перед входом в сад.
С тех пор как он его увидел первый раз, он уже не мог относиться к нему равнодушно.
— Он охраняет сад, чтобы зверям не сделали худа разбойники, да, мама? — спросил он однажды мать.
— Да, да, — рассеянно ответила она, и он остался очень доволен, что мать не спорила с ним в таком важном вопросе.
Большой гипсовый лев гордо возвышался над входом, и всякий раз Юра приветствовал его дружески и почтительно.
…Над городом выли сирены, и матери, волнуясь и спеша, собирали детей и загоняли их в бомбоубежище. Юра сидел в подвале на скамейке, и его маленькое сердце ёкало. Страшные, неведомые ему грохоты ясно доносились сюда, в большой низкий подвал. Иногда подвал вздрагивал, как в испуге, что-то сыпалось вдоль стен снаружи, доносился звон разбитых стекол.
— Вот разбойники, прилетели опять, — говорили женщины возмущенно; старухи крестились при каждом особенно громком разрыве.
Вдруг дом тряхнуло так, точно кто хотел его вырвать из земли вместе с фундаментом и подвалом, как дуб с корнями, но потом раздумал и только очень сильно покачал.
— Эта близко упала, — сказала Юрина мама, — может, даже напротив…
И она не ошиблась. Когда тревога кончилась, все бросились смотреть, куда упала бомба. Юра побежал вместе с матерью. Бомба упала в зоологический сад, убила слониху, ранила обезьян, и испуганный соболь бегал по улице, вырвавшись на свободу.
Но Юра, плача, кричал одно:
— Мама, лев!
Столько отчаяния было в этом Юрином вопле, что мать невольно взглянула, куда указывал мальчик. Его прекрасный кумир — большой гипсовый лев — лежал на боку, положив огромную белую голову на лапу. Задних ног у него не было. Одна передняя лапа была раздроблена, но грива осталась такой же царственной, и взгляд его был строг и неподвижен, как всегда.
— Мама, разбойники убили его! — кричал Юра. — Мама… он сражался с ними…
И он бросился что-то искать у подножия столба, избитого осколками. Он рылся в обломках, и слезы текли неудержимо из его голубых глаз. Он что-то все-таки отыскал и теперь судорожно прятал в карман.
— Юра, что ты там делаешь? — сказала мать. — Что ты там в грязи копаешься? Перемажешься только, брось сейчас же подбирать всякий мусор…
Юра не мог уйти. Он все ходил вокруг столба и смотрел на лежавшего на боку льва, как будто хотел запомнить на всю жизнь этого бедного безмолвного зверя, стоявшего у входа в сад и сторожившего покой зверей несколько десятилетий. Юру не привлекали воронки, разломанный забор, перевернутая будка, касса, от которой осталось несколько столбиков, ни даже песец, бегавший где-то тут, в парке, между кустов. Он смотрел только на льва.
Однажды вечером к Юриной маме пришел запыленный военный. Он сидел за столом, пил чай, и Юра смотрел на него усталыми глазами, которые слипались все больше с каждой минутой. Он так набегался сегодня, что плохо уже слышал, что рассказывал военный. А военный рассказывал о фронте, о том, какие там бойцы, как они бьются с немцами, какие совершают подвиги; он рассказывал о мамином брате, получившем орден Красного Знамени. Мама заметила, что Юра совсем валится со стула, сонный и усталый, и она повела его спать. Уже раздевшись, сидя на постели, он сказал:
— Правда, что дядя Миша получил орден Красного Знамени?
— Правда, он сражался как лев. Вот ты вырастешь, будешь таким же храбрым. Дядя Миша приедет — тебя научит воевать.
— Мама, — сказал он, — он сражался, как тот лев…
— Какой тот? — спросила мать. — Это всегда говорят так, когда сражается красноармеец, — как лев…
— Ну, значит, он сражался, как тот лев, — отвечал, не слушая ее, Юра. — Значит, хорошо сражался… Я буду тоже так сражаться…
— Ну, спи, спи, — сказала мать. — А то еще тревога будет, надо до тревоги выспаться.
Тревоги стали теперь постоянным явлением. Юру не всегда удавалось загнать в подвал. То он пропадал где-то на улице, то вылезал на крышу, пробравшись на чердак, то дежурил на санитарном посту. Он уже привык к зениткам, к качанию дома, к глухим ударам бомб.
— Где ты пропадаешь? — спросила его мать. — Ищешь, ищешь тебя — нигде нет. Не смей далеко от дома отходить. Без отца совсем распустился. Вот отец с корабля вернется, он с тобой поговорит. Совсем от рук отбился.
— Я у нас за домом баррикаду строю… — сказал он серьезно.
— Какую баррикаду?
— Уже на Большом строят, мама, баррикады. Я сам видел, и мы строим. Я сговорился с мальчишками…
Через три дня, после сильного налета, его принесли оглушенного взрывом бомбы. Мать, бледная, с растрепанными волосами, дрожащими руками раздевала его. Он лежал тихий, но уже пришедший в себя. Его только толкнуло слегка воздухом и бросило оземь.
— Я
