Дальняя гроза - Анатолий Тимофеевич Марченко
Однако Илья сам пошел ему навстречу.
— Ратуша — это здание городского самоуправления, ну как у нас Совет. А гильотина — такая чудесная игрушка, которая отсекает головы. И еще одна информация к вашему сведению. Если вы, Василий Макарович, после победы мировой революции приедете в Париж, я вас очень прошу, не старайтесь найти Гревскую площадь.
— Не понимаю.
— В начале прошлого века она была переименована в площадь Ратуши.
— Надо же, — протянул Шорников. — Спасибо, что сообщил, а то в Париже, чего доброго, и заблудиться можно.
К удивлению Шорникова, начальник штаба дивизии отдал предпочтение замыслу Ильи Шафрана. Расхаживая возле стола той четкой и изящной походкой, которая обычно отличала сугубо военного человека старой закалки, Румянцев изредка поглядывал на Шорникова и, словно чеканя каждое слово, говорил:
— Простите, товарищ Шорников, но я принужден высказать мнение, которое несколько отличается от вашего. Чем привлекает план товарища Шафрана? Прошу вас, товарищ Шорников, не счесть за труд вдуматься в суть, и вы с предельной ясностью определите его несомненные преимущества.
Румянцев был из царских офицеров, имел звание полковника, и хотя сразу же после революции перешел на сторону Советской власти, Шорников не мог заставить себя во всем ему доверять.
«Многовато патоки, бывший полковничек, в твоих речах, — слушая Румянцева, неприязненно думал Шорников. — Так и стелешь, так и стелешь, а случись что — жестко класть будешь. За тобой только и знай, что присматривай. А то махнешь со своими картами к самому Врангелю...»
И хотя не было никаких фактов, которые могли бы бросить тень на Румянцева и скомпрометировать его, Шорников не мог отделаться от подозрительности. А это, естественно, не располагало к душевным откровениям.
Внешне Румянцев не подавал и виду, что чувствует к себе недоверие, но в глубине души очень переживал.
— Итак, с вашего позволения я назову вам явные преимущества данного плана. Операция, которую нам предстоит провести, носит локальный, иными словами, ограниченный характер. Не скрою, ваш план вывести бронепоезд Чаликова из строя путем взрыва — превосходен. Но у нас, к сожалению, в данный момент нет времени на подготовку подрывников. Локальность же плана наступления на Курганную позволяет ограничиться задержкой бронепоезда хотя бы на несколько часов. И если у вас, уважаемый товарищ Шорников, есть возможность через своих людей реализовать замысел товарища Шафрана, то я был бы вам чрезвычайно признателен.
Шорников нетерпеливо слушал Румянцева, и так как тот не стоял на одном месте, а находился в непрерывном движении, меряя пол длинными ногами, плотно обтянутыми новенькими, с иголочки, защитного цвета галифе, он следил за ним взглядом, в котором трудно было скрыть раздражение.
«Кто знает, может, он одобрил замысел Ильи, чтобы напакостить», — подумал Шорников и сердито буркнул:
— При чем тут признательность? Это наше общее дело.
— Разумеется, разумеется, — охотно подхватил Румянцев. — И если вы не возражаете, я доложу начдиву. Окончательное решение, несомненно, останется за ним.
Румянцев улыбнулся, как бы давая понять, что больше к своим словам ему добавить нечего. Улыбка эта, хотя и не содержала в себе приторности, призвана была скрыть и ту обиду, которая возникла в нем еще тогда, когда Шорников изложил ему план задержки бронепоезда в самых общих чертах, не считая возможным сообщить, с чьей конкретно помощью этот замысел будет осуществляться.
«Ничего, — успокаивал себя Румянцев, — впереди еще много боев, и товарищ Шорников в конце концов убедится, что я не перевертыш, а честный патриот, хотя и беспартийный».
Когда Шорников сообщил Илье, что командование дивизии одобрило его предложение, тот, к великой досаде своего начальника, даже не выказал удивления. Лицо его продолжало оставаться таким же радостным, сияющим и по-детски счастливым, каким оно было почти всегда.
Шорников во всем завидовал своему подчиненному: и его молодости, хотя и был всего на пять лет старше Ильи, и его способности смотреть на жизнь открыто, весело, а порой и бесшабашно, с неизменной верой в успех, будто она состояла лишь из одних радостей, удач и захватывающих приключений. А еще завидовал бывший шахтер Шорников тому, что Илья получил образование. Но зависть не мешала Шорникову любить и ценить Илью и, более того, стремиться получить от него то, что называют духовным богатством человека. То, что рассказывал ему Илья, Шорников запоминал до малейших подробностей, и если в житейских вопросах он справедливо считал себя более опытным и мудрым, то познаний в истории, литературе, музыке у него, разумеется, не было, и Шафран, общаясь с ним, постепенно подковывал его.
Когда выдавалась свободная минутка и Илья вдруг выплескивал на удивленного Шорникова новую порцию каких-либо исторических фактов или событий, тот слушал его с обостренным интересом, впитывал все, как губка воду, не показывая, однако, своего жадного любопытства. Всего полгода прошло с того дня, как они впервые сошлись друг с другом и без раскачки впряглись в свое сложное, опасное, порой мучительное, каторжное дело, состоявшее в том, чтобы любой ценой раскрыть замыслы противника и тем самым сделать свою дивизию зрячей, помочь ей добиться боевого успеха. И хотя этот срок был невелик, он не просто сдружил Шорникова с Ильей, но и породнил их, и теперь Шорников не мог и представить себе, что придет день, когда Илью возьмут от него и переведут в другую дивизию, или, что еще хуже, с ним приключится беда, которая во фронтовой обстановке может случиться в любой момент с каждым из них.
Коньком Ильи Шафрана были полководцы. Шорников много раз пытался понять, как голова этого юноши вмещает в себя столько фактов, событий, цифр, имен, но это оказалось тщетной попыткой. И потому ему оставалось лишь удивляться и восхищаться.
В вещмешке у Ильи могло не оказаться и черствой горбушки хлеба, но там всегда были книги, и он, если позволяла обстановка, набрасывался на них с той нетерпеливой жаждой, с которой путник в пустыне набрасывается на неожиданно обнаруженный источник воды. И так как знания, почерпнутые Ильей из книг, не могли без применения покоиться в его голове и просились наружу, то он и обрушивал их на озадаченного Шорникова.
— Василий Макарович, вы любите месяц июль? — мог ни с того ни с сего спросить у Шорникова Илья.
— Какая разница, люблю — не люблю! Оно, конечно, летом лучше, чем
