Александр Васильев - Прикосновение к огню
Я смотрю на генерала. Куда делась его недавняя болезненная усталость? Он говорит живо, шутит, лицо разрумянилось.
Но теперь я вспоминаю о его недуге и поднимаюсь, чтобы уйти.
— Надеюсь, что мы еще встретимся?
— Почему — «надеюсь»? — Рукопожатие у генерала неожиданно крепкое. — Обязательно встретимся!
Он загадочно поднимает палец.
— У нас есть о чем поговорить!
* * *Наша следующая встреча произошла года через два, зимой.
— Хочу показать вам кое-что, — сказал Петр Сысоевич и достал с полки, видимо, заранее приготовленную
толстую стопку листков с машинописным текстом. — Вот рукопись, — с гордостью сказал он. — Решил написать, так сказать, книгу жизни. Здесь будет вся война, какой я ее видел, — от старой границы до Одера и Эльбы. Путь в три тысячи километров!
Он хочет показать мне рукопись. Но прикинув, что времени до отхода моего поезда осталось мало, машет рукой и берет из рукописи несколько листочков.
— Ладно, всю прочтете как-нибудь в другой раз. А вот это может вам пригодиться.
Беру страницы, читаю: «К перемышльцам я попал, когда они уже были на марше. Сам попросился к ним. Наслышался об их лихости, вот и добился назначения в корпус генерала Снегова».
— Дальше, — подсказывает Ильин, — обратите внимание на одну смешную деталь, как я чуть не опростоволосился! И о Снегове заодно узнаете.
«Помню, было начало июля. Жаркий полдень. Зеленое, в садочках украинское село, а в небе белые облачка разрывов-немцы лупят шрапнелью. Наши отвечают. Где-то за селом идет бой.
Машина останавливается возле хатки. Выскакиваю. У дверей стоит часовой. Показываю удостоверение, вхожу. В горнице вокруг стола над картой склонились командиры, спорят, шумят. Самый старший — генерал, сидит спокойно, постукивает по столу карандашиком, иногда что-то помечает на карте. На меня никакого внимания, так, взглянул мельком. Я присел на лавку, жду, прислушиваюсь. Сначала решил, что генерал — начальник штаба. Потом слышу кто-то назвал его комкором. Тогда я вскакиваю и докладываю: «Товарищ командир корпуса! Полковой комиссар Ильин прибыл в ваше распоряжение!» Снегов слегка улыбнулся, поднялся, подал руку: «Очень рад, что вы к нам прибыли».
Спрашиваю генерала, тоже больше в шутку:
— И комкор на вас не обиделся, что вы поначалу «понизили» его в должности?
Ильин задумчиво смотрит перед собой.
— Что вы! Это был человек большого ума… А мелочное самолюбие удел мелких людей.
— Вы подружились?
— Как вам сказать, скорее, понимали друг друга, мы ведь с ним по характеру разные: он — само спокойствие,
выдержка, а я, видите ли, завожусь, как говорят шоферы, с полоборота.
Снегов мне понравился именно теми качествами, которых не было у меня. И я ему, вероятно, тоже. Так сказать, сработал закон диалектики о единстве противоположностей.
— Долго вы были вместе?
— До того дня, когда меня ранило.
— Да… тогда вы, наверное, не знаете.
Петр Сысоевич вопросительно смотрит на меня.
— Где вас ранило?
— В селе Подвысокое, у реки Синюхи.
— Там у вас была какая-нибудь связь с Москвой… или с Киевом?
— Вот уж не помню. — Генерал морщит лоб. — Помню, имелся у нас такой домик на колесах — «онегинская кибитка» мы его звали, — это была наша главная радиостанция. Но она утонула в этой проклятой Синюхе… А что?
Протягиваю генералу небольшую вырезку с заметкой из газеты «Красная звезда». Там написано: «Героическая оборона штаба. Действующая армия (потелеграфу от спец. корр.). Штаб соединения, которым командует тов. Снегов, находился в селе X. Неожиданно сюда подошли вражеская колонна в 25 танков и около батальона пехоты. Фашисты сломя голову ринулись к селу. Немецкое командование поставило задачу: во что бы то ни стало захватить штаб соединения, уже не раз наносившего сокрушительные удары по немцам. И неприятель лез сейчас из кожи вон, чтобы добиться этой цели.
Но фашистские изверги жестоко просчитались. Тов. Снегов подготовил врагу крепкий отпор. Он бросил в бой комендантский взвод и всех штабных работников, направил часть сил на борьбу с танками. Пользуясь бутылками с горючей смесью и гранатами, бойцы и командиры подорвали и зажгли 9 машин. Остальные поспешили ретироваться. Тем временем другая группа штабных работников вела ожесточенный уличный бой с пехотой врага.
После полуторачасовой схватки немцы отступили. Задуманное ими окружение штаба сорвалось. Штаб тов. Снегова остался в селе и продолжал бесперебойно управлять частями».
— Ну и что? — спрашивает Петр Сысоевич, снимая очки и протирая платком запотевшие стекла. — Корреспонденции о нас было много.
— Да, но эта последняя! Больше уже не писали…
— А что это за село «X», где произошел бой?
Генерал открывает атлас.
— Где это было? — с досадой бормочет он. — Вот она, военная тайна, — село «Эс», река «бе»… Теперь, ищи свищи…
Вижу, что он снова загорелся. И вдруг спохватываюсь: да ведь надо же, наверное, ехать?
Часы показывают четверть двенадцатого. И через пять минут мы уже мчимся по ночному городу.
Я забираюсь в вагон и облегченно вздыхаю.
Поезд медленно трогается.
— Эту шараду мы решим… насчет села, — кричит, идя по перрону, Ильин и машет рукой. — До встречи! У нас еще много…
Его слова заглушает стук колес.
* * *Потом было несколько лет переписки.
Радовался, когда видел в почтовом ящике письмо или открытку с плотным, убористым почерком. «Хочу вам сказать следующее…» — обычно начинал Ильин. И дальше излагал очередную идею. То присылал мне адрес какого-нибудь «замечательного человека» и говорил, что о нем обязательно надо написать, то предлагал поехать вместе с ним в какое-нибудь «увлекательное путешествие» по местам боевой славы…
Вспоминал он иногда и о героях Перемышля. О них он, конечно, говорил только в превосходных степенях. Снегов, Петрин, Харитонов, Опякин, Горохов, пограничники — сколько интересных подробностей об этих действительно замечательных людях сохранилось в его памяти. А он еще ругал свою старость!
Часто думая о нем, я спрашивал себя: «Почему один человек, который всю жизнь дрожит над своим здоровьем, оберегая себя от малейших волнений, еще смолоду превращается в духовного и даже в «физического» старика, а другой живет широко, смело, лезет в гущу событий, не щадит себя ни в бою, ни в мирных делах и остается вечно молодым, по крайней мере, душой!»
Нет, генерала Ильина, «комиссара из девяносто девятой», участника многих славных боев и походов никогда бы не посмел назвать стариком!
Но однажды почта принесла странную бандероль: адрес отправителя был хорошо знакомый, но почерк чужой. В сердце кольнула тревога.
Это писала жена Ильина, Радолина Викторовна. Всего несколько строчек.
«Перед смертью, — говорилось в письме, — Петр Сысоевич успел продиктовать мне список товарищей и друзей, кому хотел послать свою только что вышедшую книгу «Героический рейд 20-й». Как ни печально, но сам он сделать этого не успел. Я выполняю его последнюю волю».
Вот и все. Человек умер. Но жив в памяти комиссар Ильин. Живет его книга, живут его дела.
Песня-боец
Чем больше росла известность поэта, тем сильнее хотелось разгадать эту загадку.
Собственно, здесь было для меня несколько неясных обстоятельств. Во-первых, когда сам находился на Юго-Западном фронте, то почему-то не слыхал, что этот поэт, которого, несмотря на его молодость, уже любили и знали миллионы людей в нашей стране, тоже находится здесь. Во-вторых, удивило, почему он, никогда не выступавший в роли «песенника», вдруг написал текст «Песни девяносто девятой дивизии». Все мы, читавшие нашу фронтовую газету «Красная армия», хорошо знали сотрудничавших в ней писателей и поэтов. Среди них были авторы-текстовики многих популярных песен. И вдруг…
Эта песня была напечатана в одном из последних июльских номеров газеты. Вот ее полный текст:
За священную землю,За родимые семьи,За свободу мы встали стеной,Враг коварный не страшенДля дивизии нашейДевяносто девятой, родной.Мы от Сана до ЗбручаВ битвах с вражеской тучейВыполняли присягу свою.В той борьбе напряженнойНаши дети и женыВместе с нами стояли в строю.Мы в боях не впервые,За дела боевыеНас отметила Родина-мать.Били немца-фашиста,Били крепко и чистоИ сегодня идем добивать.Развевайся над нами,Наше славное знамя,Наш девиз непреклонно суров:Это будет расплатаДевяносто девятойЗа друзей и товарищей кровь.В том порыве единомМы врага опрокинемИ раздавим лавиной стальной.Развевайся над нами,Опаленное знамя,Девяносто девятой, родной.
Я знал почти наизусть этот текст, но никогда не слышал, чтобы где-нибудь исполнялась песня. Однако находились люди, которые утверждали, что она пелась на фронте, звучала даже на улицах Берлина вскоре после окончания войны. С ней будто бы шел строй наших фронтовиков-гвардейцев где-то в районе Бранденбургских ворот…
