Петр Смычагин - Граница за Берлином

Новые и старые хозяева земли встретились попарно и стали окончательно договариваться между собою о частностях. На вытоптанной полосе по ту сторону линии собралось несколько человек. Они что-то возмущенно говорили, спорили и временами указывали в нашу сторону. Чарльз Верн, чувствуя, что речь идет о неблаговидных действиях его сослуживцев, смутился и пригласил меня проехать вместе с ним к другому пункту открытия линии. Его веселое настроение как рукой сняло.

— Вы не пострадаете за то, что слишком близко сходитесь с русским офицером? — спросил я.

Капитан махнул рукой и увлек меня за рукав к машине.

— А ведь эти обиженные люди вправе считать меня соучастником их разорения, потому что я ношу такую же форму, да еще офицерскую, — уже в машине со вздохом сказал Верн.

Заехав в Либедорф, мы попали на дорогу, идущую на участок капитана Чалова, и по ней отправились туда. Не более чем через пятнадцать минут мы подъехали к линии. Майор Ра стоял в стороне от всех, за кюветом дороги, и угрюмо глядел на происходящее, похлопывая по ноге стеком.

Увидев нас, Ра сказал что-то капитану Верну, ни на кого не глядя, прошел к своей машине и уехал.

Чалов рассказал нам, что здесь при открытии линии, как и на нашем участке, люди ликовали, бургомистр с советской зоны не постеснялся присутствия представителя английской оккупационной армии и откровенно высказал все, что думал о судьбе Германии.

А тут еще Чалов напомнил ему, что кататься вдоль линии на танках теперь не придется. Это явно пришлось не по вкусу господину Ра. За все время церемонии открытия линии он так и не сошел со своего места за кюветом.

Чалов даже пожалел майора:

— Терзался, бедняга, чуть не час. Теперь на неделю сляжет в постель от нервного потрясения. Расчувствовался, так сказать.

— Хорошо, если сляжет, — ответил Верн, невесело усмехнувшись, — хуже всего, если это потрясение будет продолжаться. Тогда и немцам достанется, и солдатам, да и офицеров не обойдет.

На дороге по обе стороны линии группами толпились немцы. Многие из них расходились по домам. Впечатление, оставленное майором, тяготило всех, и мы скоро, разъехались.

Однажды, скрываясь от жаркого августовского солнца, мы лежали в саду. Карпов и Журавлев ходили со шлангами между длинных грядок клубники, обильно поливая ее. Журавлев разделся по пояс и в этом виде еще больше напоминал суслика. Короткими толстыми руками он держал наконечник шланга, время от времени направляя струю на тонкие кустистые деревца черешен и вишен. На пыльных листьях вода рассылалась ртутными шариками и, сверкая, скатывалась. Иногда холодные брызги обдавали нас, но даже это не вносило особенного оживления.

Беседы не получалось.

— Хоть бы ты, Таранчик, соврал что-нибудь, что ли, — попросил Земельный.

— Ишь, чего придумал — врать, — отозвался из-за яблони Таранчик. — Что я вам, враль какой, что ли?

— Ну, так правду сбреши.

— Чего мне врать? Мне и правды не пересказать, пока служу: скоро демобилизация. Вместе, что ли, домой-то поедем?

— Конечно, вместе. Только, если ты не сбреешь свои подлые усы, я с тобой не поеду. Тебя такого и Дуня не признает. Встретитесь — девушку надо ж приласкать, поцеловать, а ты к ней полезешь со своими усищами. Да хоть бы усы были, как усы. Тьфу! Чертополох какой-то.

Таранчик, готовясь к демобилизации, начал отращивать усы. Но росли они у него плохо, топырились серыми кустиками и служили предметом шуток.

— Дуня тут ни к чему, — возразил Таранчик, — у нее своя жизнь… Теперь своя семья…

— А что правда, Таранчик, что Дуня твоя замуж вышла? — серьезно поинтересовался я.

Он замялся.

— Брешет он, товарищ лейтенант! — беспощадно разоблачал его Митя Колесник. — Я ж вам говорил еще тогда, что точно знаю: брешет. Он и сейчас от нее чуть не каждый день получает письма. Я ж ее почерк хорошо знаю!

— Ну, а если так, то зачем же смеяться над своими чувствами и над чувствами девушки, хотя бы за глаза. Для шуток можно найти и другие темы.

— Ох, и виноват же я перед своей Дуней, — взмолился Таранчик. — Потешался над ней, а ведь это — что за девушка! Она в Сибирь уехала, на стройку. Ждет… Как демобилизуюсь, тоже к ней поеду туда…

— Так что же тебя заставило наговорить про нее всяких небылиц?

— Когда я узнал, за какое письмо заставил плясать Карпова, так готов был сквозь землю провалиться. Вот и надумал тогда сдуру показать, что Таранчик никогда не унывает, ему, дескать, все равно.

— Глупо же ты надумал, — вздохнул Карпов. Они с Журавлевым свернули шланги, положили их и прилегли возле нашего кружка.

— Знаю, что глупо. Мать в детстве всегда мне говорила, что игра не доводит до добра… Сколько раз я клялся себе, что буду, как все, серьезным, да нет, видно, шутом меня мама-то родила.

— Слышала бы Дуня, что ты тут про нее плел, так и близко до себя не подпустила б, — перебил его Земельный. — И усы бы не помогли.

— И чего тебе усы помешали? Да ты знаешь, на что способный человек, если он приверженность к усам имеет?

Прибыл к нам в госпиталь в Великих Луках один дядька, по прозванию Ворчун, за то, что много ворчал, так его и прозвали. Ну, известно, как попадешь в этакое заведение, уж там начисто забреют. Всего побрили: и голову, и бороду, а усы, говорит, не дам. Хоть брови, говорит, брейте, — слова не скажу, а с усов ни единого волоса не дам — и точка! И сестры его уговаривали, и врачи — не поддается. До начальника госпиталя дошло, тот на него: «Приказываю!» А Ворчун говорит: «Вы прикажите лучше голову мне снять, а насчет усов — бесполезно». Так и отступились…

Привели его к нам в палату и положили на койку у самой двери. А в палате-то восемнадцать человек лежало, сильно тяжелых не было. Вот мы и развлекались от скуки по-всякому: то в домино, то в шашки играем да спорим, то книги вслух читаем, то сказки рассказываем…

— Ты, конечно, больше всех лясы точил, — вставил Митя Колесник.

— Понятно, что больше. А кто же будет рассказывать, если не я?.. Отбой, все спят, а мы рассказываем. А Ворчун на нас ворчит, ругается. Никак его не могли убедить, что не можем мы быть такими же солидными, как он. У нас почти все молодежь была.

Весной на окошках пташек кормили, так он окна открывать запретил. Не послушаемся мы его — врачу пожалуется. Он на всех жаловался: и на сестер, и на врачей — такой уж нудный человек был. Вот и стали мы придумывать, чем бы ему насолить.

Легли один раз отдыхать после обеда (Ворчун выполнял распорядок точно), а у меня к этому времени рассказ хороший был приготовлен. Я рассказываю, все смеются, а Ворчун из себя выходит и правый ус крутит. Это у него привычка была: как осердится — правый ус крутить. Не вытерпел он, взял колокольчик, вызвал сестру и нажаловался. Мы, понятно, притихли, а он успокоился и заснул. Дрыхнет, непутевый человек, да храпит, усищи рыжие на толстой губе так и подпрыгивают: х-рр, х-рр, х-х-ррр! — Таранчик выразительно показал, как храпел Ворчун. — Был у меня дружок, Федя Лаптев. Мы с ним все вместе делали. Сбегал он в сестерскую, принес ножницы, присел на колени к ворчуновой койке и — тяп! — да так ловко отхватил правый ус, что Ворчун и не слыхал. Прыгает у него, торчит, как у таракана, один левый ус, а правый в целости лежит на тумбочке. Федя мой залез под одеяло и не дышит там.

От нашего грохота проснулся Ворчун. Сел на койке и потянулся было за правым усом, потому что уже сердился, — хвать! — уса нет. Поперхнулся и сказать ничего не смог, глаза у него так и полезли на лоб.

На шум в палату прибежала дежурная сестра, хотела ругаться, да как глянула на Ворчуна, так сразу и убежала обратно.

— Врешь ты, Таранчик, — заметил Митя. — Если взаправду такое было, то ус отрезал ты сам и никакой не Федя.

— Ну, хоть и сам, какая разница?

— А что, Ворчун не надавал вам костылем по шее? — справился Журавлев.

— Понимаете: нет. Посмотрел он на нас, вздохнул, да так горько, и говорит: «Видать, здорово ж я вам насолил, коли за усы принялись, сук-кины дети!» Отстригнул второй ус, сложил обе половины, завернул в бумажку (аккуратненько завернул) и спрятал в тумбочку. А нам сказал: «Дураки, говорит, вы. Я жене зарок дал — не снимать усов, пока вернусь. Эх, говорит, головы. Упредили б раньше, что собираетесь усы резать, я б вам — хоть на головах ходите — ничего б не сказал».

— Хорошо, что рассказал про Ворчуна, — сказал Земельный, — теперь и мы будем знать, что с твоими усами делать, когда насолишь добре.

— Так я ж не все рассказал. Вы еще не знаете, что сделал Ворчун, когда жене писал письмо. Вот смеху было! В другой раз не захочешь усов резать.

Таранчик замолчал и не собирался продолжать рассказа.

— Ну, так чего ж ты?

— Э-э, нет, хлопчики, этого я вам до самого отъезда не расскажу, а то много знать будете…

— Товарищ лейтенант, — крикнул от подъезда Фролов, — вас вызывают на первый пост. Там англичане опять пожаловали, что ли…