Юрий Авдеенко - Этот маленький город

На углу, через дорогу, соседствовали пивная и хлебный ларек. Окна в пивной были закрыты желтыми деревянными щитами, а возле ларька стояла короткая очередь. Как только завыла сирена, люди разбежались.

Степка не надеялся, что в него может попасть бомба, но боялся осколков от наших же зенитных снарядов. Оглянувшись, он не нашел ничего лучшего, как перебежать через улицу и прильнуть к пивному ларьку, крыша которого карнизом выступала над стенами.

Узкий, изъеденный дождями тротуар коробился, уползал в центр, к телеграфу, и битое стекло, сверкая и переливаясь, лежало на нем, словно Млечный Путь.

К телеграфному столбу была приклеена листовка:

«Каждый камень, вложенный в стройку,

каждый метр вырытой земли —

удар по гитлеровским бандитам!»

Осколки секли воздух. Но Степка не чувствовал опасности до тех пор, пока один из них не чиркнул о стену рядом с ним и не упал возле ног, изломанный, темный, дымящийся. Мальчишка двинулся вдоль стены, прислонился спиной к двери, и она подалась внутрь, потому что была незапертой. Две бочки возвышались перед стойкой. И пивной насос, похожий на пулемет, стоял, прислоненный к узкому шкафчику без двери. В шкафчике висел белый халат с испачканным в черное подолом. Степка поставил бидон с похлебкой на стойку. Качнул первую бочку, вторую. Пустые.

Зенитки стреляли остервенело. Но немцы не бомбили. И в этом было что-то нехорошее. Ему никогда не приходилось слышать, как шипят бомбы. Потому что если бомбы шипят, а не свистят, — это очень плохо. И вот он услышал шип, нестрашный, как обыкновенно шипит у перрона локомотив, выпускающий пар. «Конец!» — решил он. И упал между бочками.

Он никогда не вспоминал да и не смог бы вспомнить, сколько раздалось тогда взрывов; грохот стоял, как у водопада. Потом все вдруг оцепенело в тишине. И он еще долго лежал на земле, а может, и недолго. Может, ему просто так казалось…

В пивной стало светлее: дверь вылетела и в стенах было несколько пробоин с мальчишескую голову.

Поднявшись, Степка увидел, что дом, возле которого находилась пивная, разбит. И пыль еще не осела. И стены выступали словно из тумана.

Может, он вспомнил рассказ одного раненого бойца (они ходили в госпиталь всем классом, и Степка даже пел там «Раскинулось море широко…» — только на другие слова: про Одессу, про Севастополь): в бою солдаты часто прячутся в воронках от бомб или снарядов, потому что попадания в одно и то же место случаются редко. Конечно, он ничего не вспомнил, но, видимо, этим можно объяснить, что подгоняемый страхом мальчишка выбежал из пивной. И, прыгая с камня на камень, с обломка на обломок, кинулся в разрушенный дом. Однако как у него оказался пивной насос, Степка объяснить не мог. Факт остается фактом: он бежал, держа насос как оружие.

Через пролом в стене шмыгнул на развалины и забился в угол. Пыль оседала медленно. И от нее першило в горле. А бомбы свистели, и земля дрожала очень сильно. Когда же пыль поредела и бомбы стали выть далеко, как шакалы, хотя зенитки и продолжали надрываться изо всех сил, Степка увидел, что сидит невдалеке от белого, точно присыпанного мукой, сейфа. И какой-то мужчина, усиленно матерясь, пытается взломать его.

Мародер!

Степка издал нечеловеческий возглас и ринулся вперед.

Возможно, мужчина принял его за сумасшедшего или пивной насос за пулемет, но он бежал до самого телеграфа, пока они не наткнулись на дежурных из местной противовоздушной обороны.

Потом выяснилось, что это вовсе не грабитель, а даже очень хороший человек, который пекся о важных документах и, не дождавшись отбоя, поспешил за ними в развалины. Верно, он сильно был близорук и слаб сердцем. И ему при Степке сделали какой-то укол, чтобы он пришел в себя после кросса.

Весельчаки утверждали, что он принял Степана за немецкий десант. Шутили, конечно.

— Ванда дома? — Степка впервые стучался в дверь Ковальских.

Они всегда встречались в саду, но сегодня Ванда почему-то не пришла. И Любаша заставила брата одеться во все чистое, умыться и причесаться. Волнуясь, он поднялся на крыльцо Ковальских.

Беатина Казимировна вздернула брови. Она была удивлена, но, видимо, приятно. Во всяком случае, она сдержанно улыбнулась. И сказала мальчишке, как взрослому:

— Пройдите.

Но ступил он, точно годовалый ребенок, неуклюже, зацепился за половик, едва не шлепнулся. И кукла сказала: «Ма-ма».

Он держал ее за спиной, обернутую в хрустящий целлофан. В новом платье, сшитом Любашей из голубого крепдешина, кукла была хороша.

В квартире пахло табаком: Беатина Казимировна курила.

— Ванда! — громко позвала она.

Молчание.

— Ванда! К тебе пришли! — Беатина Казимировна повысила голос.

Ванда показалась в другой комнате. Остановилась на пороге. Недовольная. С красными, заплаканными глазами.

— Что? — спросила глухо и неприветливо.

Степка хотел, чтобы все скорее кончилось, и поэтому не стал дольше прятать куклу за спиной, а протянул Ванде. И протарахтел, как учила Любаша:

— Ванда, поздравляю тебя с днем рождения. Желаю здоровья, успехов в учебе, счастья в жизни. Прими подарок!

Но Ванда не приняла, а залилась жгучими слезами и убежала. Он готов был провалиться в подвал. Тем более что там стоял его драгоценный ящик, а возле него Степка чувствовал бы себя уютнее, чем здесь.

Беатина Казимировна взяла куклу и очень спокойно — она всегда отличалась этим качеством — сказала:

— Спасибо, Степан. Кукла очаровательная. Как ты ее назвал?

— Я об этом не подумал…

— Хорошо, Степан. Садись сюда, посмотри журналы, Ванда сейчас придет.

Беатина Казимировна унесла куклу в другую комнату и плотно прикрыла за собой дверь.

Журналов на столе лежало много. В одном из них был нарисован пузатый Геринг, который смотрел в небо, и вместо облаков над ним витала петля. Все было угадано правильно!

Ванда вышла. Она была одета в другое, чем четверть часа назад, платье, сшитое из черной материи, тонкой, кажется, шелковой, а может быть, и какой иной, но очень богатой, с выбитыми сложными рисунками внизу на груди. На этот раз она была приветлива и держала куклу очень бережно.

— Мы назовем ее Инна, — сказала Ванда.

— Как хочешь, — согласился он.

И это немножко разочаровало Ванду. Но когда они вышли во двор, она все же не стерпела:

— Что-то тебе давно не приходили письма из Архангельска.

Беатина Казимировна еще не закрыла за ними дверь:

— Ванда встала сегодня не с той ноги.

Девочка повела плечами. Побледнела. Даже ноздри расширились от злости.

Они молчали на скамейке долго. Наверное, с полчаса. Потом и он не вытерпел и решил открыться:

— Хочешь, сегодня Красинину в сад гранату бросим?

Она повернула к нему голову, нацелилась взглядом, словно собиралась расстрелять, и твердо сказала:

— Хочу.

— Вечером, когда стемнеет…

— У тебя есть граната?

— Да. И запалы есть.

— Шутишь!

— Нет. Поклянись мамой и папой, что никому не скажешь.

Это была самая страшная клятва…

— Клянусь, — сказала она.

— Нет. По всем правилам.

— Клянусь мамой и папой, что никому, никогда не скажу о том, что узнаю от тебя.

И он повел Ванду в подвал. И открыл свою тайну.

— Здесь целый склад! — удивилась она. — Зачем тебе столько?

— Так. Нужно… Я хочу убежать на фронт.

Тогда она шепотом сказала:

— Клянись мамой и папой, что никогда, никому не выболтаешь.

Он поклялся.

— Хорошо, — удовлетворилась Ванда. — Знаешь, почему я поругалась сегодня с мамой?

— Нет.

— Она не разрешала мне надевать это платье. Правда, несправедливо? Ведь сегодня день моего рождения.

— Взрослые судят по-своему.

— Я с ней часто ругаюсь, — сказала Ванда.

Когда они вылезли из подвала, платье Ванды было в пыли и паутине. Степка тоже перепачкался с ног до головы. За кустами они долго и старательно очищали друг друга.

Ванде исполнилось тринадцать. На десять месяцев она была старше Степки. Но угадать этого не смог бы никто. Потому что Ванда ходила нежная и хрупкая, как Мальвина из «Золотого ключика». А Степка… Степка вымахал словно бурьян в огороде. И еще сильно загорел — от загара все кажутся взрослее. А к Ванде загар не приставал. И лицо ее по-прежнему оставалось светлым, но, конечно, гораздо темнее, чем волосы, потому что волосы совсем выгорели от солнца и стали не белыми и не желтыми, а такими, немытыми; но это была неправда, ибо Беатина Казимировна два раза в неделю заставляла Ванду мыть голову дождевой водой и ежедневно умываться с мылом, что, по мнению Степки, было большим неудобством. И он сочувствовал Ванде, когда она жаловалась: