Сергей Михеенков - В бой идут одни штрафники
— Где твой пакет? — И Воронцов быстро разрезал ножом гимнастерку бойца, разорвал зубами непромокаемую упаковку и начал бинтовать. Но одного бинта оказалось мало.
— Лейтенант, спасибо, что не бросил. Ладно-ладно. И так хорошо.
Воронцов нагнулся над убитыми немцами, обшарил их карманы. Один медицинский пакет сунул в противогазную сумку, другой разорвал, связал его с предыдущим и забинтовал пробитое плечо бойца как следует.
— Лежи, не двигайся, а то кровью изойдешь. Скоро за тобой придут. Лежи и жди.
— Спас ты меня, лейтенант. Спас. Век за тебя богу молиться буду. Дочке своей скажу, чтобы имя твое поминала. — И боец ухватил руку Воронцова. Пожатие его было слабым, пальцы дрожали. Но он не отпускал руку взводного. — Лейтенант, за нами придут? Ты правду говоришь?
— Придут.
Левее началась стрельба. Лопнула граната, за ней еще две. Там атаковали гвардейцы. И в это время Воронцов увидел группу немцев, которые бежали с той стороны. Он вскинул автомат, затаился. Дал длинную очередь. Двое, бежавших впереди, упали. Или залегли. Сразу не поймешь. Остальные тут же повернули назад. Но из-за деревьев полетели гранаты. Через мгновение там все было кончено. Воронцов выскочил из траншеи, побежал догонять взвод.
Впереди рвались редкие мины, слышались крики, грохотали винтовки, стучали автоматы. Из-за опрокинутого грузовика выскочил вестовой Быличкин, присел на колено, ловко толкнул в магазин новую обойму.
— Где ротный?
— Там! — Быличкин махнул рукой, вскочил и побежал рядом с Воронцовым.
Капитан Солодовников ушел с первой цепью, а он, взводный, выходит, отстал. Вот почему штрафники продвигались именно на левом фланге так быстро. Их гнал ротный. Его рокочущий каленый бас слышался из облака дыма и пыли, которая еще не осела после артналета.
Впереди, видимо, со стороны села — в дыму не разглядеть — ударил длинными очередями пулемет. Левее, напротив мелькавших за деревьями цепей гвардейцев, загрохотал еще один. Пули зашлепали по деревьям. Немцы били с флангов, продуманно.
— Туда! — указал автоматом Воронцов.
Они пригнулись и побежали по направлению к широкому, видимо, артиллерийскому окопу, который издали им показался пустым. Ротный кричал, материл залегших штрафников где-то левее. Взвод залег. Пулеметы стригли мутное, прогорклое пространство над головами, придавливали к земле.
Воронцов знал, что штрафников на пулеметы поднять можно. Встанут и пойдут. Если сзади с автоматом будет идти он сам. Но до пулеметов еще метров сто, а то и побольше, и сидят пулеметчики не в чистом поле, а за штабелями мешков с песком и огонь ведут через узкие амбразуры.
— Быличкин! Живо ко мне Сороковетова! Пусть перебирается сюда, в окоп.
Быличкин исчез. Воронцов перевалился через край окопа и оказался в довольно просторной и глубокой копани, обращенной бруствером на восток. Видимо, отрыли ее действительно артиллеристы. Следом за ним вместе с комьями земли вниз обрушились четверо штрафников. Среди них оказался и сержант Численко.
— Пулеметы, лейтенант, — зло сказал Численко, будто оправдываясь перед ним за то, что они залегли.
— Вижу! Минометчиков надо сюда!
И в это время боец, сидевший на корточках рядом с сержантом, сказал:
— Глядите, немцы. — И указал в боковой отвод.
Отвод, видимо, копали под землянку, но не успели ни хорошенько углубить его, ни накрыть накатником. Воронцов привстал и увидел груду тел, лежавших в разных позах. В углу дымилась небольшая воронка от снаряда или мины. Видимо, этим взрывом и накрыло успевших добежать сюда из первой линии. Пять или шесть трупов. А посреди на коленях стоял еще живой. Без каски, в разорванном кителе, без сапог, которые сорвало с него, видимо, во время взрыва, он мало походил на солдата. Руки и лицо его, посеченные мелкими осколками, тряслись. Немец шептал что-то бессвязное и крестился, как если бы находился в храме, после службы, где уже никого, кроме него, у алтаря нет. Губы его шевелились быстро, судорожно, но звуки из них выходили тихие, как дыхание. Так разговаривают во сне.
— Чтой-то он? Придуривается, что ль? — сказал боец, изумленно глядя на немца.
— Молится. — И сержант Численко принялся перебирать в своей сумке гранаты, завинчивать запалы.
— А чего ж он неправильно крестится? Креститься надо не слева направо, а справа налево. — И боец перекрестился. — Вот так надо.
Воронцов посмотрел на немца и сказал:
— Католик. Католики так крестятся. А мы — православные. Мы — справа налево.
Пулеметы не умолкали. Крик ротного на левом фланге тоже затих.
— А ты, лейтенант, православный? — Численко, снарядив гранаты, сложил их обратно в сумку и посмотрел на Воронцова.
— Крещеный. В православной церкви. Значит, православный.
— Я тоже крещеный, — сказал боец, молча сидевший в углу окопа, занятый чисткой затвора от налипшей земли. — Меня бабка крестила. У нас церкви нет. Так она в город меня водила. Пешком шли. Двадцать верст!
— А у меня отец до сих пор пономарем в соборе служит, — признался Численко.
— Правда, что ль?
— Истинная правда. — И Численко перекрестился. Кивнул в сторону отвода, где покачивался на коленях немец, беззвучно шепча свою молитву. — Не надо его трогать. Пускай… Он уже с богом разговаривает.
— Где твой автомат, Иван? — спросил Воронцов сержанта, глядя на его винтовку. На прикладе виднелись следы крови, которую счищали клоком травы, но так и не счистили хорошенько, так что в засохших багровых разводах зеленели присохшие травинки и семена метелок луговой овсяницы.
Тот махнул рукой.
И тут по рядам живых, копошившихся среди убитых, пронеслось:
— Взводных — к командиру роты!
— Где командир роты?
— На левом фланге!
— На левом!..
Воронцов посмотрел на Численко:
— Придут минометчики, пусть накроют пулеметы. Я — к ротному.
Не успел он вылезти из окопа, как впереди, там, где в дымном мареве угадывался шпиль сельской церквушки, загудели моторы. И тотчас пронеслось:
— Танки!
— Братцы, танки!
— Командиры взводов! Приготовиться к отражению танковой атаки! — рявкнул, отменяя прежнюю команду, капитан Солодовников.
— Численко, давай к бронебоям! Один расчет — срочно ко мне!
Приползли бронебойщики. Сержант Марченко и Полозов со своими вторыми номерами. Марченко окинул взглядом просторный окоп:
— Филат — туда.
Бронебойщики быстро установили свои мортиры, замерли.
— Что-то не видать их, лейтенант! — крикнул Полозов, не отрываясь от приклада.
Воронцов привстал с биноклем.
— Что, Полозов, горюешь, что они мимо нас пройдут?
— Горевала бабушка, что постарел дедушка… — нервно засмеялся бронебойщик.
— Идут! Вон они. Метров двести пятьдесят.
— Филат, не стреляй, — крикнул Марченко. — Пусть поближе подойдут. Берем крайнего слева. Огонь — по моей команде.
И тут загудело в тылу.
— Танки!
— Окружили!
— Братва, в лес надо!
— Да это же свои! «Тридцатьчетверки»!
Стрельба сразу прекратилась. Даже пулеметные трассы, веером расходившиеся по всему полю, прервались разом. Бой перерастал в иную фазу, где судьбу схватки решали уже не винтовки и пулеметы.
К окопу подбежал лейтенант с красными кантами артиллериста.
— Кто тут командир?
— Я. — Встал ему навстречу Воронцов. — В чем дело?
— Видишь, лейтенант, танки пошли. Наша задача — поддержать их. Вашему взводу придано ПТО. Нужна помощь. Человек пять. Выкатить орудие на прямую наводку и потом прикрывать его.
Воронцов быстро собрал команду в помощь артиллеристам. Старшим назначил сержанта, командира второго отделения.
Танки — шесть «тридцатьчетверок» и четыре КВ — вышли в поле, разделились на два потока и ринулись на немецкие машины, шедшие со стороны села. Только теперь Воронцов разглядел порядок, каким выстроили атаку немцы. Впереди шли два приземистых широких танка. Таких он еще не видел. Видимо, это и были «тигры». По флангам двигались другие, поменьше, похожие на наши «тридцатьчетверки» — «пантеры». А во второй линии длинноствольные Т-IV и несколько легких, какие многим из старых бойцов помнились по сорок первому году. В третьем ряду шла огромная полосатая коробка — самоходка «фердинанд».
Пуля ошалело носилась по перелеску, выскакивала в поле, снова возвращалась и жалила всех подряд, не разбирая цвета мундира. В жестоком и диком азарте она пробивала стальные шлемы. Опрокидывала людей на землю и добивала их под деревьями, на отвалах воронок и в мелких, не защищавших человеческого тела складках рельефа. Для нее не существовало никаких правил и ограничений. Иногда в полете она натыкалась на преграду, которую не могла пробить. Это были либо корпус танка, либо орудийный щит. И тогда она с воем, вибрируя и кувыркаясь, взмывала вверх. В небе тоже шла схватка. Штурмовики Ил-2 со стороны леса поливали РСами и пушками боевые порядки немецких танков. А выше дрались, схватившись между собой, «лагги» и «мессершмитты». Пуля легко пронзала дрожащие от напряжения встречных воздушных потоков плоскости самолетов, щелкала по бронестеклу. Но здесь, в небе, она не испытывала того, что в минуты боев такого масштаба и ожесточения дарила ей земля. Там, внизу, происходили главные события. И она снова нырнула, немного замедляла спуск, чтобы согласовать его с последним полетом горящего истребителя. Чей он был, немецкий или русский, не так уж и важно. Она заглянула в кабину. Летчик с обгорелым лицом неподвижно осел в кресле, прижавшись окровавленным шлемофоном к толстому стеклу «фонаря». Она скользнула вперед, не дожидаясь, когда горящая машина врежется в землю. А может, в ползущий по полю танк. А может, в бронемашину, где сидят автоматчики. А может, в одиноко лежащего в мелком ровике человека, который лихорадочно передергивает затвор винтовки и стреляет в поле, совершенно не обращая внимания на то, что смерть его вот-вот рухнет с неба.
