Семён Цвигун - Мы вернёмся (Фронт без флангов)
Иван Петрович в первые дни войны ушел добровольцем на фронт. Вскоре родина позвала и его друзей. В притихшем районном городке вместо радости и веселья поселились томительное ожидание и тревога за судьбу родины, за судьбу родных и близких, ушедших в Действующую армию.
Шли дни, проходили месяцы, а от Ивана Петровича не было писем. Почему не пишет? Не случилось ли чего?.. Эти вопросы волновали и Анну Сергеевну, и бабушку, и Володьку. А после того, как соседка Любовь Петровна получила извещение о смерти мужа, мальчишка совсем притих.
"Почему не пишет папка?" – этот мучительный вопрос все чаще и чаще задавал Володька матери и бабушке. Они, как могли, успокаивали мальчишку, говорили, что отец бьет немцев, пока времени нет у него, а как только прогонит немцев с нашей земли, сразу же напишет.
Прошло четыре месяца, а писем не было. Володька уже перестал верить тому, что говорили ему взрослые. Как-то утром он разревелся и потребовал отвезти его к папке, раз папка не едет к нему сам.
Растревоженная бабушка успокаивала, успокаивала внука и заголосила сама.
И вот наступил день, когда до города донеслась артиллерийская стрельба. Война стала ощутимой и близкой. Страшная, неумолимая.
Артиллерийская канонада надвигалась на город. Отдельные снаряды уже ложились в городе. Один из них ухнул и разорвался совсем рядом. Казалось даже, что снаряд зацепил их дом.
Вбежавшая Анна Сергеевна была страшно взволнована. Хотела казаться спокойной, но ничего из этого не получалось.
– Бои идут у самого города, – сообщила она. – Быстро собирайтесь, будем эвакуироваться!
Никто – ни бабушка, ни Володька – толком не понимали, что означает слово "эвакуироваться", но каждый почувствовал, что нужно уходить, оставаться здесь опасно.
В чемоданы быстро укладывались самые необходимые вещи. А когда два чемодана и узел были собраны, все направились к выходу. Только тут Анна Сергеевна вспомнила, что забыла документы.
– Идите, – сказала она, а сама возвратилась.
Взяла паспорта, разные другие документы, фотокарточки, выскочила на улицу.
Бабушка и Володька стояли возле дома в оцепенении. Мимо проносились на мотоциклах вооруженные люди в незнакомой военной форме. Доносилась чужая речь.
– Поздно, доченька, поздно, – сказала Матрена Ивановна, едва сдерживаясь, чтобы не разреветься.
Немцы заняли все общественные здания под штабы и казармы. В казарму превратили и школу, где работала Анна Сергеевна и учился Володька. По городу можно было ходить только с шести часов утра и до шести часов вечера. Гитлеровцы шныряли по квартирам, изымали теплые вещи, а заодно брали и другое – что поценнее, на их взгляд.
Эти новости приносили соседи. Млынские двое суток не выходили из дома: были запасы продовольствия, которые бабушка всегда предпочитала иметь в силу давнишней привычки.
На третий день немцев привел в дом свой горожанин. Анна Сергеевна частенько видела его на базаре, но никогда с ним не разговаривала. Он всегда что-то покупал, перепродавал, и завсегдатаи базара прозвали его "Перекупщиком". От кого-то Анна Сергеевна слышала, что "Перекупщик" – сын раскулаченного, очень скользкий и ненадежный человечишка.
– Вот в этом доме и проживают интересующие вас Млынские, – сказал "Перекупщик" немцам. – Точно говорю. Совершенно точно, господа.
В доме сделали обыск. Грубо, вызывающе, бросая осмотренные вещи на пол. Забрали все документы, все фотографии, письма. Один из немцев молча сунул изъятые фотографии "Перекупщику". Тот лихорадочно перебрал их, несколько штук показал немцу, улыбаясь. Анна Сергеевна заметила, что это были фотографии ее мужа.
– Зер гут! – сказал немец, пряча в портфель изъятое. И к Анне Сергеевне: – Надевай себя и киндер, – ткнул он пальцем на Володьку.
– Мальчонка не дам! – загородила Володьку бабушка.
– Я прошу вас, оставьте ребенка дома! – испугалась Анна Сергеевна.
Один из немцев схватил Володьку за руку и попытался оторвать от бабушки. Матрена Ивановна изловчилась и укусила немца за палец. Немец выдернул руку и наотмашь ударил Матрену Ивановну по голове. А когда Матрена Ивановна очнулась, не было ни дочери ни внука…
***Благодаря заботам Охрима и покровительству Раздоркина Петренко получил хорошую квартиру. Обставил ее дорогой мебелью, стены увесил картинами. Грабить ездил сам.
В полиции он развил кипучую деятельность. Его старание не имело границ. Допрашивал, производил аресты и обыски, ходил в засады и на облавы. Участвовать в карательных операциях стало его страстью.
По ночам с садистским пристрастием допрашивал, вымогая показания. Большинство арестованных отказывались отвечать на вопросы Петренко. Он избивал их. Бил страшно, по спине, по голове, не задумываясь над тем, что человек на всю жизнь может остаться инвалидом. С особой изощренностью он издевался над партизанами, попадавшими в плен, как правило, раненными. Петренко не имел себе равных в глумлении над ними. Связному партизан, назвавшемуся Виктором, Петренко приказал сыпать на раны соль, несколько суток кормить его одной селедкой и не давать ни глотка воды. Через двое суток надзиратель дал Виктору напиться – не мог смотреть, как он мучается. Петренко это стало известно, он написал донос на надзирателя, добился его увольнения как неблагонадежного.
Потеряв надежду добиться у Виктора показаний, Петренко объявил, что приступает к генеральному допросу. Он заготовил резиновую дубинку, через которую пропустил металлический стержень.
– Не даст показаний добровольно, – заявил сослуживцам Петренко, – выколочу их!..
Перед допросом выпил стакан самогонки.
В его кабинет втолкнули молодого, красивого парня лет двадцати. Он остановился перед Петренко, слегка расставив ноги, чуть-чуть выбросив вперед левую. Туго связанные за спиной руки более обычного подчеркивали широкую мускулистую грудь, отчего его. осанка казалась гордой. Петренко даже отступил назад: ему показалось, что перед ним сказочный богатырь, которому стоит лишь чуть шевельнуть руками, сказать заветное, только ему одному известное слово, и с завязанными руками будет стоять он, Петренко, а партизан станет допрашивать его, почему он изменил своей родине.
Петренко встряхнул головой, в страхе прошептал: "Згинь, наваждение!.." Несколько раз что есть силы полоснул партизана по груди. Тот лишь качнулся, не проронил ни слова.
– Будешь говорить?.. – Петренко грязно выругался. – Последний раз требую назвать явки и пароли!
– Я уже говорил: с нами, партизанами, каждый житель города, каждый житель села, исключая нескольких выродков-предателей. Называл и пароль: "За нашу советскую родину". Можете проверить.
– Ты что – издеваешься? В героя играешь?
– Какой я герой? Обыкновенный советский человек.
Петренко бил Виктора дубинкой по голове, груди, спине, приговаривая:
– Или скажешь, или подохнешь!
– Подыхают собаки да предатели!..
Петренко удалось сбить Виктора с ног. Он исступленно хлестал его дубинкой, вслух считал:
– Двести двадцать… двести пятьдесят…
Слух о жестокости следователя Петренко распространился по всему городу. Даже в кругу полицаев его стали презрительно называть немецкой овчаркой. В то же время полицаи его боялись, потому что гестаповцы ставили Петренко в пример, баловали подачками. Между собой гестаповцы говорили, что жаль только, что таких, как Петренко, слишком мало, а новый порядок в России без таких не установишь.
Почувствовав поддержку гестапо, Петренко сочинил бумажку, которую назвал: "О мерах борьбы с партизанами и подрывными элементами в городе". В ней он обвинял Раздоркина в бездействии, заигрывании с населением, излагал подробный план проведения массовых арестов и ликвидации коммунистов, комсомольцев и ближайших родственников партизан. Добился приема у Отто Кранца и лично ему передал состряпанный документ.
План понравился Кранцу. Начальник гестапо распорядился отстранить Раздоркина от должности начальника полиции и назначить вместо него Петренко. В приказе по этому поводу говорилось: "Обстановка потребовала от городских властей назначения на пост начальника полиции человека, фанатически преданного новому порядку и фюреру".
15
Провал операции "Стальное кольцо" вывел Отто Кранца из равновесия. С подчиненными разговаривал так, что у тех не оставалось никакого желания вторично попадаться на глаза шефу. А так как ни у кого не было гарантии, что начальник не позвонит и не вызовет, все притихли.
Позвонил Кранц и начальнику оперативного отдела Курту Шмидту.
– Зайдите!
Нужно было видеть, как бежал Шмидт, держа папку с последними донесениями. У дверей кабинета шефа столкнулся с Зауером. Его тоже вызвал оберштурмбанфюрер. Вошли вместе.
