Овидий Горчаков - Вне закона
Каждое утро, возвращаясь в лагерь, я нахожу в нем незнакомых людей, замечаю новые шалаши. Десантники, ходившие ночью с другими группами, рассказывают о ночных стычках с полицией, с немцами, о диверсиях на шоссе: Барашков за неделю успел взорвать восемь машин, Кухарченко расстрелял еще полдюжины предателей! Каждая наша удачная операция разносит славу о нас. Еще многие окруженцы сидят по глухим деревням, спрашивая у своей совести: идти или не идти?.. Немцы объявили всех не сдавшихся в плен окруженцев бандитами. От имени советской власти Самсонов объявил маловеров-окруженцев, уклонившихся от выполнения своего воинского долга, предателями. Или в партизаны, или в полицию — третьего пути у окруженцев нет.
Мы живем не днями, а минутами, объясняет нам командир, нам некогда заниматься разъяснительной, воспитательной работой, потому наши методы вербовки и не отличаются терпением и милосердием: партизаном меньше в лесу — солдатом больше у Гитлера, кто не с нами — тот против нас. С такими мы будем поступать круто. Окруженцы — кадровые бойцы и командиры Красной Армии — должны вспомнить о долге, вспомнить о воинской присяге и, вспомнив все это, понять, что война — кровное дело каждого из них.
— Но мы должны агитировать окруженцев не только словом, но и делом, — осторожно поправляет командира комиссар. — Верно, еще недавно ребята в деревнях, случалось, прятались, убегали от наших «вербовщиков». Они приглядывались к нам, к нашим делам. Как прошел слух о первых наших удачных операциях, так и хлынул к нам народ, понял, что мы за люди, что мы хотим всерьез взяться тут за немцев.
Самсонов почти не покидает лагеря. Он вместе с комиссаром беседует с каждым добровольцем, каждым новичком. «Завидная энергия, редкая неутомимость! — отзывается о Самсонове комиссар, человек, как видно, скупой на похвалу. — Хватка железная — каждого наизнанку выворачивает!» Эта похвала Полевого радует десантников: нам хочется, понятно, чтобы нашего командира уважали, любили все партизаны. Мы верим, что авторитет Самсонова — это авторитет всей десантной группы, и потому всячески «создаем авторитет» командиру в отряде.
Володька Щелкунов все еще ворчит против новичков из бывших пленных и окруженцев, но втихомолку радуется росту отряда.
Доверие оказывается прежде всего группам окруженцев однополчан; одиночек командир с комиссаром допрашивают с особым пристрастием. Тертые кадровики, по нескольку раз вырывавшиеся из немецких лагерей, прошедшие огонь и воду, заслуживают всяческого доверия — теперь мы это начали понимать. Но среди бывших военнопленных могут оказаться и люди, подосланные врагом, — поди проверь. Чужая душа — потемки. Издали мы с восхищением наблюдаем за работой штаба. Какую берет он на себя ответственность! Каким сердцеведом надо быть, чтобы не ошибиться в людях! Добровольцы сплошь «темные личности», ведь нет у них обычно ни анкет, ни документов, ни рекомендаций — ничего, кроме честных, отважных сердец, а ведь даже самые опытные работники по кадрам привыкли в доброе мирное время считаться с этим органом только по медицинской линии. Чужая душа, известно, — потемки, но разве можно оттолкнуть человека от защиты Родины, отказать ему в самом законном его требовании? Нет, говорит комиссар Полевой, проверив людей, мы должны верить им. Надо видеть разницу между тем, кто пытается отсидеться в деревнях, и теми, кто рвется к нам в лес. К нам идут самые сильные, самые отчаянные и решительные, те, кто вверил партизанской винтовке свою вольную душу. Других «отделов кадров» поблизости нет, перестраховка же попросту выбрасывает человека за борт.
А если не разглядишь скрытой измены, нетерпеливо возражает Самсонов, поверишь правдивым глазам, тогда неприятностей не оберешься. И не выговором, не взысканием грозит ошибка нашему «отделу кадров». Ошибка может стоить отряду очень дорого, может погубить и наше дело, и нас самих. Недаром так горячо спорят почти над каждой новой кандидатурой командир и комиссар.
В этих спорах, о которых нам рассказывал Аксеныч, — капитан обычно становится прокурором, а комиссар — защитником. «Не подумайте — они не ссорятся, — заверил нас Аксеныч, — их мирит стремление скорей сколотить большой отряд».
Почти все добровольцы — молодые парни с куцыми биографиями, на рассказ которых требуется не больше трех-пяти минут. Но у многих — изборожденные морщинами лица, не по возрасту мудрые глаза, следы от пуль и плетей на теле…
Мы, десантники, смотрим на новичков-партизан из военнопленных со жгучим интересом, с уважением и сочувствием — эти парни испили до дна горькую чашу сорок первого года. Они шли к нам из лагерей смерти, из мест, где человеческое достоинство, совесть и честь, воля и ум людей методично и яростно втаптываются беспощадной вражьей силой в лагерную грязь, где сильный подчас становится слабым, где пытки и мучения нередко превращают человека в зверя. Их захлестнула волна нашествия, но они не потонули в ней, не пересилила их вражеская сила. Они идут к нам оттуда, откуда человеку почти нет возврата. Сколько леденящих кровь рассказов принесли они в отряд! Никогда не забудут они пережитого.
— В Быхове немцы построили четыре клетки на площади, — рассказывал мне, поборов обычную свою нелюдимость, лейтенант-пограничник Александр Покатило — ему чудом удалось вырваться зимой из быховского лагеря смерти. — Это были большие загоны, обнесенные колючей проволокой. В первой клетке собрали командиров, во второй — бойцов, в третьей — раненых, в четвертой — советских партийных работников и даже школьников-комсомольцев. Стоило нам начать двигаться в клетке, немцы открывали огонь. Вот уж где наш брат муку мученическую принял!.. А чем питались? Наша командирская клетка — а было в ней поболее двухсот человек — получала пару дюжин сырых картофелин и два ведра воды в день. Однажды немцы устроили нам пир: бросили шкуру заколотого барана. Мы разодрали ее, грызли… Немец сказал: «Зи кённен дас фрессен». «Можете это жрать», по-ихнему. Вот так и учились «шпрехать». Этот урок я никогда не забуду…
— Хуже, чем в могилевском лагере, — говорил наш новый пулеметчик Жора Евсенко, — нигде, наверно, не было. Немцы из охраны и те хвастались, что нет страшней во всей Белоруссии. От побоев, от голода, сыпняка и дизентерии много тысяч померло наших ребят еще прошлым летом. Зато какой комендант обходительный был! Седьмого ноября, помню, поздравил он нас, пленных, с праздником Октября. Ей-богу! И тут же наградил каждого десятью ударами резиновой дубинкой. Любил посмеяться этот дядя — с дробовиком, бывало, охотился на военнопленных доходяг, приманивая их кусками хлеба. А до чего он цветочки и музыку обожал, этот старый хрен. Нас заставляли клумбы для него сажать, а из репродукторов гремел полонез Огинского, когда пороли штрафников или беглецов вешали на площади перед комендатурой. Ну попадись мне этот хромой Шульц!..
Радостно и жутковато видеть, с какой сатанинской энергией, самозабвенно, без мысли о пище, сне, отдыхе, принимаются у нас за дело эти люди. Ненависть их неистова — у них свой счет к гитлеровцам, большой счет… Со всей страстностью, на какую только способен доведенный до белого каления русский человек, включаются они в борьбу…
Как сердце всасывает вялую, обессиленную кровь, чтобы разлить ее горячим, боевым потоком по всему телу, так Хачинский лес становится тем центром, который собирает жаждущих бороться, вооружает их верой в победу и рассылает обновленными и сильными на борьбу с врагом, на помощь задыхающемуся в тисках «нового порядка» народу. Из хаты в хату, из деревни в деревню свежим ветром летит волнующая, как ратный клич, весть о войне, объявленной партизанами Хачинского леса иноземным завоевателям. Слухами полнится весь край могилевский, и достают из потайных мест оружие и пробиваются в Хачинский лес окрыленные новой надеждой советские люди.
С каждым днем все дальше отодвигаются от Хачинского леса границы партизанского района. Недобитые старосты и полицаи деревень и сел в панике спешат убраться в города и поселки с сильными немецкими гарнизонами — в Быхов, Пропойск, Могилев. Оттуда ползут тревожные слухи о намерении немцев предпринять крупными силами карательную экспедицию против «лесных бандитов». Оттуда же появляются на границах партизанских владений банды налетчиков — они охотятся на партизанские семьи, расстреливают или уводят их в плен, дотла сжигают дома.
Отряд растет, отряд вооружается… «Дрекольем, — как заявил старый партизан Гаврюхин, — нам не взять победу над врагом!» Из брошенного при отступлении в приднепровском лесу армейского склада возами доставляются боеприпасы: тол, гранаты, противотанковые мины, винтовочные патроны россыпью и в цинковых ящиках. Каких только нет там патронов! Латунные и железные, новенькие, блестящие, с нестертыми черными, красными, зелеными головками. Нет, не пропадет даром довоенный труд наших заводов… Каждый новый пулемет в отряде становится чуть ли не предметом поклонения. В наших первых партизанских деревнях мальчишки достают оружие со дна рек, из колодцев, из прошлогодних окопов и траншей. Заметно увеличилось хозяйство трудолюбивого Блатова, и это тоже радует. Барашкова редко можно встретить в лагере, и каждое возвращение минеров-москвичей становится праздником в отряде, и все говорят о новом подвиге Николая, взорвавшего одну или несколько машин, до тех пор пока другой смельчак не завоюет всеобщее внимание удачной засадой или дерзким налетом.
