Сергей Михеенков - Встречный бой штрафников
– Слышь, начштаба, давай-ка выпьем.
– Вы бы, Андрей Ильич, хотя бы сейчас воздержались, – не отрываясь от бумаг, наваленных на стол, наспех сбитый из горбыля, но служивший батальонному КП уже около года, ответил капитан Подосинников.
– А что – сейчас? Сейчас, между прочим, самое время хорошенько прогреть мотор… – И комбат попытался засмеяться. Но смех получился какой-то пустой, глупый и неуместный, как на поминках.
– Вот-вот атака начнется. – Подосинников продолжал шуршать бумагами, и комбат понял, что начштаба просто решил в очередной раз показать свой характер.
Капитан Подосинников с некоторых пор старался не поддерживать компании, которые все чаще и чаще стали собираться в штабе батальона вокруг гостеприимного комбата. У Солодовникова потом по нескольку дней длился похмельный синдром. Валились из рук все дела. Майор Лавренов грозился по телефону то гауптвахтой, то штрафным батальоном. Выслушав очередную угрозу отправить его в штрафбат, комбат пьяно хмыкал в трубку и швырял ее на рычаг.
– В том-то и дело. Не могу спокойно смотреть, как в тыл раненых тащат. Вот сейчас они сидят в окопах – здоровые мужики, а через час-другой этих Иванов и Степанов, в бинтах, с оторванными руками и ногами в тыл поволокут… И будут они на носилках и в санях плакать, как дети. И судьбу проклинать. Да и нас с тобой. Ты-то, штабная душа, этого не видел. А я войну лейтенантом начинал, командиром взвода. Где там у нас кружки были?
В эти минуты пил весь полк. Топографические карты с пометками маршрутов уже были уложены в планшеты и полевые сумки, гранаты, обоймы и диски – в подсумки и вещмешки. Туда же вместился сухой паек на сутки. Индивидуальные медицинские пакеты солдаты перекладывали поближе, в карманы, чтобы потом, если случится, товарищу или самому не пришлось долго рыться в вещмешке. Оставалось только получить последнее довольствие. И по траншеям, от блиндажа к блиндажу, от землянки к землянке, от ячейки к ячейке шли старшины со своими помощниками и разливали в подставленные кружки и котелки водку и разбавленный спирт. Это и было той узаконенной приказами Ставки мерой милосердия, которую Верховный и его генералы могли отмерить всем идущим на смерть. Отмерял, получается, своим гвардейцам и он, капитан Солодовников. Отмеряли и ему. Хотя он пил больше положенной и гвардейской нормы, и дополнительной, выдаваемой перед атакой.
Воронцов шел по траншее. Солдаты уже высыпали из землянок, жадно закусывали свежим снежком. Перед самым утром наползли тучи, затянув звездное небо и задержав рассвет еще на полчаса. То ли глаза настолько привыкли к темноте, то ли все же уже сказывалось утро, он узнавал знакомые лица, кивал им, иногда, на мгновение задерживаясь взглядом, спрашивал:
– Голиков, письмо домой написали?
– Так точно, товарищ старший лейтенант, написал. И старшине передал.
– Иванов, сколько гранат взял?
– Три, товарищ старший лейтенант. Одну – противотанковую.
– Тараторин, патроны в этот раз не растеряете?
– Никак нет, увязал крепко, – улыбался Тараторин.
– Подсумок застегните.
– Он у меня застегнут.
– Проверьте оружие. Всем проверить оружие. – И он шел дальше. Солдаты расступались, и ему казалось, что им становилось чуточку легче оттого, что он, их ротный, был сейчас рядом с ними, в траншее. Легче становилось и ему рядом с ними. Запах траншеи перед атакой ему казался иным, и он его пьянил. Казалось, что атака в своей начальной фазе, последних приготовлений, уже началась. Так оно и было. Это понимали и все его солдаты. Просто об этом не принято было говорить. О том, что уже ничего не остановить, не изменить, что чья-то пуля уже легла в канал ствола на той стороне и тоже изготовилась, помалкивали.
Гиршман еще гремел своими канистрами, заканчивая раздачу.
– Ну что, старшина, всех причастил?
– Кажись, всех. Только ваша пайка осталась. Давайте, товарищ старший лейтенант, и вам плесну.
– Спасибо. Не надо.
И старшина Гиршман со всей непосредственностью воскликнул:
– Да это ж никак невозможно, чтобы на трезвую голову под пули пойти! Подставляйте свою кружку!
Фельдшер Екименков быстро вытащил из вещмешка плоскую трофейную кружку. В опрокинутой канистре зашуршало. Запах спирта всегда напоминал Воронцову госпиталь, перевязку. Так пахли свежие бинты. Так пахли халаты и косынки медсестер в тылу. Нет, косынки пахли иначе. Косынки пахли женскими ухоженными волосами, тугими теплыми косами, уложенными на затылке. Но об этом тепле и запахе сейчас лучше не думать.
Он выпил все, что ему налили. Кружка была почти полной. Кто-то протянул кусок хлеба. Может, старшина. Или, скорее всего, Екименков, у которого в вещмешке всегда было что-нибудь съестное.
Артподготовка оказалась недолгой. По Дебрикам сыграли «катюши». Потом, по всей линии перед фронтом Восьмой и Седьмой рот начали рваться тяжелые снаряды. Гвардейские минометы приземлили свои залпы кучно, накрыв деревню. А вот артиллеристы вели огонь по площадям, вразброс, вслепую. Солдаты выглядывали из траншеи и покачивали головами. Опытные окопники, они сразу поняли, что артиллеристы точных целей не имеют, что, скорее всего, никакой разведки не было произведено, и теперь вагоны снарядов летят на ту сторону, как в пустое болото, только для того, чтобы где-то там, в штабах, на генеральский стол легла среди прочих и бумажка и том, что артподготовка произведена в полном объеме, что израсходовано столько-то снарядов такого-то калибра и столько-то такого-то…
Как только артиллерия перенесла огонь в глубину немецкой обороны, в небо взвилась сигнальная ракета.
Связной, стоявший с ракетницей наготове, спросил:
– Давать?
– Не надо, – остановил его Воронцов. – Пойдем молча. Командиры взводо-ов! – крикнул он.
И тут же эхом троекратно отдалось:
– Взво-о-од! Вперед!
Он шел во второй цепи. Связной и фельдшер Екименков хрустели снегом рядом. В проходах, обозначенных сосновыми лапками, строя не держали, бежали толпой, поотделенно. Лишь бы поскорее миновать этот, самый опасный, отрезок нейтральной полосы. Но потом, за линией проволочных заграждений, растеклись по белому полю ровными цепями. Воронцов оглядел свою роту и ахнул: как ровно и правильно шли его взводы. Еще не слышалось стрельбы. Только снег хрустел под ногами, и солдаты кашляли и надсадно дышали, хрипя простуженными бронхами. Да впереди, за лесом, ухали взрывы тяжелых снарядов. Сзади двигались запряжки ТПО. Лошади, проваливаясь в снегу, тащили «сорокапятки». Где-то там, вспомнил Воронцов, и обоз старшины Веретеницыной. Он видел ее в траншее перед самым выходом, когда в голове уже пошло винтом от выпитого спирта. Она, как всегда, проходя мимо него в тесной для двоих траншее, толкнула его в грудь обеими руками, дохнула в самый подбородок своим теплом, запахом йода и чего-то женского, о чем он давно старался не думать, особенно в присутствии санинструктора роты.
Перед атакой, в блиндаже, он переложил в карман шинели, поближе к руке, медную пластинку иконки-складня с Михаилом Архангелом. Потом быстро разделся и обмотал себя полотенцем. Живот и грудь. Подоткнул концы, чтобы полотенце не сползло.
– Что это у вас, товарищ старший лейтенант? – спросил связист.
– Чтобы вши в поле не кусали, – усмехнулся он в ответ.
– Воши и под холстинкой покоя не дадут, – заметил наблюдательный Добрушин. – Материн, что ль оберег?
– Нет, Василий Фомич, не материн. Невестин.
– Невестин… Вон оно что. Ну да, мы ж на войне не одни. Это нам только кажется, что под пули мы одни ходим. Невестин… Невестин, Александр Григорьевич, все равно что материн. Сейчас она за вас всем святым молится. – Связист вздохнул. – Женщина все чувствует. Мы вот сейчас пойдем, а дрожать за нас – бабьему сердцу.
Немцы молчали. Но вскоре на левом фланге, в стороне Дебриков, заработали, почти одновременно, два пулемета. Воронцов увидел, как сразу замедлилось движение первого взвода, как левый его фланг начал вязнуть в снегу. Сейчас залягут и атаке конец, с беспокойством следил он за продвижением своего первого взвода. Бойцы один за другим плюхались в снег, барахтались, видимо, готовя к стрельбе оружие, или вытаскивали саперные лопатки, уже не надеясь на лучший исход.
– Нельзя здесь окапываться! – закричал Воронцов. – Петров! Давай – вперед! Прикройся пулеметом и – вперед!
Он увидел мешковатую фигуру лейтенанта в огромном балахонистом маскхалате и услышал его мат. Солдаты начали вставать и продвигаться вперед, к лесу. До опушки оставалось метров двести, и она молчала. Если сейчас ударят оттуда, если немцы успели оборудовать там хотя бы одну огневую и теперь выжидают необходимого сокращения дистанции, то тогда первый взвод ожидает нелегкая участь. О мертвых он не думал. А уцелевшие залягут, и поднять их уже не сможет никто. Да и Численко со своими окажется под фланговым огнем.
– Храпунов! – окликнул он первого номера пулеметного расчета. – А ну-ка дай пару очередей по опушке!
