Рышард Клысь - «Какаду»
И вот опять я готов был начать все заново. В канун праздника рождества Христова в поезде я познакомился с Эвой и, снова надеясь на что-то, условился с ней о встрече, а в этот же вечер открыл, что стал предметом первой любви четырнадцатилетней Юлии.
Я взглянул на часы — было уже около одиннадцати, — съел последний кусок рыбы, пани Марта налила мне еще одну рюмку удивительно терпкой водки, пахнущей можжевельником и какими-то неведомыми травами. Я взял рюмку, большую рюмку для вина, похожую на удлиненный цветок белой лилии, и долго вдыхал удивительный аромат напитка, потом осторожно отпил глоток, водка прекрасно согревала, и мысли становились прозрачными и удивительно ясными.
— Мы ужасно рады, что ты с нами, Алик, — сказала пани Марта. — Ты даже не догадываешься, как мы беспокоились о тебе…
— Знаю. Я тоже очень рад, что мы вместе.
— Съешь еще рыбы?
— Нет, спасибо.
— Я оставлю ее тебе на завтрак.
— Рыба отменная, особенно заливной карп.
— Я знала, что тебе понравится. Поэтому почти всю рыбу пустила на заливное, а кусочек поджарила…
— Боже мой, — пробормотал я в смущении. — Не знаю, чем я заслужил такую доброту. Вы заботитесь обо мне, как о родном сыне…
— Я рада, что тебе хорошо. Мне всегда хотелось, Алик, чтобы ты чувствовал себя у нас, как в своем доме…
— Спасибо…
Со стола быстро убрали блюда, тарелки, ножи и вилки. Пани Марта принесла большую вазу с компотом из чернослива, а Юлия поставила передо мною салатницу с кутьей — любимое мое рождественское блюдо, которое на этот раз, как я догадывался, было приготовлено ради меня. Растроганный и смущенный всеми этими знаками внимания, я еще раз сердечно поблагодарил пани Марту за такую приятную неожиданность, но она, многозначительно подмигнув мне, сказала:
— А кутью, Алик, готовила не я, а Юлия…
— В самом деле?
— Нет, — быстро произнесла Юлия. — Вовсе нет…
Я взглянул на нее — взволнованная и зардевшаяся от смущения, девочка сидела, низко опустив голову и крепко стиснув судорожно сплетенные пальцы, а когда я встал, чтобы подойти к ней, стремительно вскочила и убежала в кухню. Я хотел было пойти за ней, но пани Марта остановила меня.
— Она сейчас вернется, — сказала пани Марта, и в глазах ее мелькнули веселые искорки. — Лучше оставить ее в покое…
Нехотя вернулся я на свое место, положил на тарелку солидную порцию обильно политой медом пшеничной каши с маком, и за едой то и дело поглядывал на дверь, ведущую в кухню, но Юлия не появлялась. В конце концов пани Марта, видно, сочла, что ее отсутствие слишком затянулось, встала из-за стола и вышла на кухню; из-за полуоткрытой двери доносился мягкий и нежный голос пани Марты и едва слышный голосок Юлии. Через минуту обе вернулись в комнату.
— Знаете, дети, чем мы теперь займемся? — спросила весело пани Марта. — Зажжем на елке свечи, потушим свет и будем петь коляды…
Девочки с радостью приняли это предложение, Юлия молча подала мне коробку спичек, а я, воспользовавшись этим, схватил ее за руку и поцеловал в щеку; при виде такого моего коварства мать и сестры Юлии весело расхохотались, но сама она ничуть не смутилась. Мой поцелуй она приняла совершенно спокойно, как нечто совершенно естественное, и только ласково взглянула на меня; да и что тут удивительного, ведь наша дружба началась еще в те времена, когда Юлии было три года, а мне неполных двенадцать. Тогда я не раз целовал ее так же, как сейчас, а во время долгих прогулок, когда девочка уставала, брал ее на руки и она нередко засыпала у меня на руках. К этому времени относится комический эпизод, из-за которого к Юлии навсегда пристало забавное прозвище; отлично помню тот осенний день: я чинил шнур от настольной лампы, пани Марта гладила белье, а Люция и Францишка готовили уроки; в квартире царила тишина, только из кухни время от времени доносился звон кухонной посуды, которую нечаянно задевала игравшая там девочка. Вдруг дверь распахнулась, на пороге появилась Юлия и в страшном волнении крикнула: «Мама, мама, иди посмотри, к нам в квартиру забралась огромная крыса!» Мы побежали на кухню, уверенные, что со двора в квартиру и в самом деле пробралась крыса, их там на помойке было великое множество, но вместо крысы увидели маленькую полевую мышку, которая при виде нас тут же удрала. Переглянувшись, мы все весело рассмеялись, и только маленькая Юлия, казалось, не понимала причины нашего веселья, зато кличка «мышонок» пристала к ней навсегда.
Я зажег на елке свечи, Юлия выключила электрический свет, комнату охватил полумрак, только веселые огоньки свечек переливались желтым блеском среди пестрых шариков и ленточек серпантина. Я расположился в кресле рядом с пианино, на другое кресло села пани Марта, девочки примостились на кушетке; все мы сидели в полной тишине и, отяжелев после обильного ужина, сонно вглядывались в сияющую огнями елку, в серебристый наряд украшенного безделушками деревца, а мною все сильнее и сильнее овладевало сладостное чувство лености, тишины и покоя, и всем своим существом я наслаждался этой чудесной минутой полного отдохновения. Я достал сигарету, закурил и посмотрел на Юлию — она сидела на кушетке, глядела на меня и улыбалась.
— Алик, сыграй нам на гармонике, — попросила она.
— Что сыграть?
— Ну, какую-нибудь песню.
— Не знаю, сумею ли. Я так давно не играл…
— А ты попробуй. Прошу тебя…
Отказать было трудно, тем более что Юлию поддержали обе сестры и пани Марта, хотя я отлично сознавал, чем эта игра может кончиться. Пани Марта уже разыскала гармонику, тщательно стерев с нее пыль, вручила мне, а сама снова села в кресло. И снова в комнате воцарилась такая тишина, что слышно было только легкое потрескивание свечей да шум метели за окнами. Мне было не по себе, я никак не мог решиться и начать играть, какая-то тяжесть давила меня, а горло сводила судорога; я все медлил, меня мучило чувство раздвоенности и беспокойство, которые, наверно, испытывал бы каждый человек, причастный к смерти другого. Не так-то легко было превозмочь себя, но не могли лее они ждать до бесконечности, — и я робко начал мелодию хорошо известной песни «В ночной тиши». Никто не пел, в комнате по-прежнему царила тишина, я взглянул на пани Марту — она тихо плакала; я знал, что так оно и будет, но все же не предполагал, что эти тихие слезы, это молчание и сама мелодия этой песни так легко выведут меня из равновесия. Я вдруг почувствовал нестерпимо острую боль, сдавившую горло с такой силой, что я с трудом переводил дыхание, попытался было избавиться от этого ощущения, но оно было сильнее меня, и, оборвав мелодию на половине такта, я встал с кресла и прерывающимся голосом сказал:
— Нет! Не могу. В самом деле не могу. Я не могу сегодня играть…
Пани Марта кивнула и, задумавшись, некоторое время еще сидела молча, потом встала и ушла на кухню, вслед за ней ушли и девочки. Оставшись один, я снова сел в кресло, откинув голову на его мягкую спинку, вытянул ноги, закрыл глаза и с облегчением подумал о том, что час отдыха недалек. Я смертельно устал и ждал сна, как спасения; отяжелевший и неподвижный, глядел я из-под прищуренных ресниц на елку, прислушивался к долетавшим из кухни шорохам, ловил шум приглушенного разговора, плеск воды, стук посуды, звон перекладываемых с места на место приборов, тихие шаги девочек и неожиданно, несмотря на охватившее меня оцепенение, почувствовал вдруг прилив радости и блаженного покоя — я был дома, в безопасности, среди близких людей, окруживших меня нежностью и заботой, которая чувствовалась на каждом шагу, в каждом даже самом незначительном жесте; погруженный в теплый полумрак, с его тихими шорохами, я все больше поддавался очарованию этого вечера, с каждой минутой отделявшего меня от событий минувшего дня. В какой-то момент мне вспомнилась Эва, девушка, с которой мы познакомились в поезде и условились о встрече, но я подумал, что, наверно, не пойду к ней, ибо у меня не было ни малейшего желания начинать все сначала, и еще я подумал, что если, несмотря на все колебания, все же решусь продолжить это знакомство, то не позволю втянуть себя в игру, которую женщины так любили, но правила которой слишком хорошо были мне уже известны, — бесплодную игру, заполнявшую пустоту их собственного, лишенного цели существования. Игра эта только опустошала мою душу, а мне необходимо было беречь силы для будущего, призвание мое все настойчивее напоминало о себе, я с нетерпением ожидал минуты, когда снова окажусь в своей мастерской, тосковал по старым книгам, литографиям и гравюрам с их терпким запахом скипидара и масляных красок, но знал, что пройдет еще немало времени, прежде чем я смогу оставить профессию коммивояжера смерти, — я человек, заранее обреченный на смерть, разыскиваемый всеми полицейскими службами страны, неустанно преследуемый, человек, которого, кажется, вот-вот загонят в ловушку, но который все еще яростно отбивается от своих преследователей, как бешеный и одинокий зверь. Я думал о многом, но мысли мои с каждым мгновением становились все более расплывчатыми, картины пережитых в этот день событий, словно морские волны, то отдалялись, то снова набегали, в голове слегка шумело, я слышал тихое потрескивание свечей на елке и открыл глаза, чтобы проверить, не догорели ли они — нет, им еще долго гореть, — успокоившись, с облегчением опустил веки и вдруг погрузился в сон.
