Сергей Михеенков - Из штрафников в гвардейцы. Искупившие кровью
Немец бил прицельно, теперь уже длинными очередями. Но видеть там, в клубящейся непроницаемой пелене, он ничего не мог. Значит, стрелял на звук. Тут же послышались команды. Немцы переполошились. Заработали еще два пулемета. В стороне деревни затарахтели сразу несколько моторов. Захлопали борта машин.
— Началось. — И Нелюбин теперь уже и сам услышал плеск и приглушенный, придавленный туманом шорох внизу, в стороне острова как будто по реке шли льдины, гудя и сталкиваясь, шуршали осыпающимися краями, а вода со всех сторон омывала их, наплывала и снова стекала вниз.
Вот туда, в этот невидимый ледоход, и уходили разноцветные трассеры, которых с каждым мгновением на обрыве становилось все больше и больше. Похоже, что немцы вводили в бой все, что имели.
— Емельянов! — позвал Нелюбин наводчика. — А ну-ка, голубь мой, дай ребятам прицел. Вон, видишь, тех пулеметчиков. Давай-ка их, по одному. Да попусту особо не пуляйте. Мины еще и самим понадобятся.
Тревожно, эх, тревожно на душе стало у Кондратия Герасимовича. Переправа уже началась. Немцы открыли пулеметный огонь. Сейчас минометы подключат. А наши «боги войны» все что-то наводят, копошатся… Уже бы засыпать их там, на обрыве, тяжелыми снарядами надобно. Чтобы головы не смели поднять. Он приказал связному быстро бежать к артиллеристам, поторопить их. Но тут же понял, что торопить капитана — дело пустое. Что ж он, сам не соображает, что надо делать? Но связной уже ушел. И вскоре вернулся. Коротко доложил:
— Сейчас начнут.
Первая серия снарядов со свистящим прерывистым шелестом, будто прорываясь через плотное пространство туго сжатого воздуха, пролетела в сторону деревни. Полыхнули взрывы фугасных зарядов. Вторая легла ближе, круша какие-то постройки, выкорчевывая из земли куски бревен и жердей.
— Блиндажи ихние полетели, — крякнул, восхищенный силой огня гаубиц калибра сто пятьдесят два наводчик Емельянов.
Полоса взрывов медленно двигалась к первой траншее, откуда продолжали стрелять пулеметы. Через несколько минут берег потонул в черном дыму и смраде. Пулеметы замолчали. Затем снаряды начали распахивать берег правее и глубже. Загорелась деревня. Дым пожара, словно в трубу, потянуло оврагом, к реке. В деревне и по всему берегу, среди траншей и разрушенных блиндажей метались немцы. Такого огневого налета они, конечно же, не ожидали.
— Что ж вы раньше нам так не помогали, — вырвалось невольно у Кондратия Герасимовича.
Но это было только началом боя. Каким бы сокрушительным ни оказывался удар артиллерии, немцы вскоре приходили в себя, оживали их огневые, которые погодя производили ответный налет, а пехота, подтянув резервы и перегруппировавшись, опасно контратаковала. Нелюбин понимал, что неприятности стоит ждать из глубины обороны противника. И вскоре он увидел колонну грузовиков, осторожно пробиравшуюся из-за перелеска, мимо деревни, к берегу, к первой линии окопов. Он тут же схватил с бруствера ППШ и побежал по верхней стежке к позиции крупнокалиберного пулемета. Как чувствовал, распределяя по окружности обороны огневые средства, что именно оттуда, со стороны деревни, немцы будут подводить резервы. Дорога-то — там.
— Овсянников! — крикнул он, пробегая мимо позиции бронебойщиков. — Видишь машины? Бей по моторам!
Когда Нелюбин подбежал к пулеметчикам, старший сержант Веденеев и его второй номер уже подняли со дна окопа ДШК, заправляли ленту и подчищали лопатой нарушенный взрывом бруствер.
— Веденеев! — закричал он. — Жарь, пока они в куче! Прямо по машинам бей!
ДШК загремел так, что по оврагу во все стороны заметалось эхо.
— Слепцов! — приказал он вестовому. — Беги к минометчикам! Пусть кинут по десятку мин по машинам!
Но тут загудело над деревьями, мелькнули в просветах неба угловатые тела «лаптежников».
— Воздух! — пронеслось вдоль стрелковых ячеек.
Веденеев сделал еще одну прицельную очередь, добил ленту и крикнул второму номеру:
— Убираем! Шевелись!
Пулеметчики схватили дымящийся и пахнущий горелой смазкой тяжелый пулемет и поставили его на дно окопа.
— Подожди! Загорится! — И Веденеев отбросил в сторону промасленную старенькую трофейную плащ-накидку, которую второй номер тут же набросил на ДШК. — Пускай немного остынет.
— Ты что, Веденеев? Почему прекратил огонь? — Нелюбин почувствовал, как у него зло запрыгали губы.
— Перегрел я его, — оправдывался Веденеев, оглядываясь в небо. — Видишь? Перегрел!
— Ты, Веденеев, сейчас, ектыть, своей жопой ствол охлаждать будешь! Понял?! Я приказываю продолжать огонь!
— Сейчас, товарищ старший лейтенант, — засуетился Веденеев. — Сейчас.
— Повтори приказ! — рявкнул Нелюбин, не узнавая ни своего голоса, ни интонации.
— Есть продолжить огонь! — отозвался пулеметчик, толкая в спину своего второго номера.
Но стрелять больше не пришлось. Три пары Ю-87 развернулись над рекой, набрали высоту и начали друг за другом, вереницей пикировать на овраг. Еще несколько пар бомбили переправу.
Бойцы сразу попрятались в ячейках. Счастье выпало тому, кто не спал ночью, не поддался усталости и успел зарыться в землю основательно.
Бросаясь вниз, пилоты пикировщиков включали сирены, и лежавшим в своих утлых ячейках внизу казалось, что это воют падающие бомбы, что летят они точно в их окоп, потому что летчикам сверху видно все и от них не спрятаться нигде. От «юнкерсов» существовало только два спасения: блокирующий зенитный огонь или истребители. Не раз Нелюбин наблюдал, как наши ЛаГГи трепали в небе «юнкерсов», и 88-х, и 87-х. Но где они, наши ЛаГГи? Да и зенитки все на том берегу. Пытаться отбиться стрелковым оружием — дело дохлое. Людей погубить, и обнаружить свои огневые точки, которые они накроют через минуту, при очередном заходе. Так что самое правильное — лежать в окопе, забиться в угол, молить бога, что и эта бомба пролетит мимо, и ждать, когда «лаптежники» израсходуют боекомплект и горючее. Земля ходила ходуном. С треском и грохотом валились деревья, с корнем вырванные из земли, взрывной волной ломало верхушки и осыпало сучья. Тошнотная гарь тяжелым туманом расползалась по земле, по склонам и, отыскивая солдатские окопы, затекала в них, рвала легкие, выедала глаза и сводила с ума.
В какое-то мгновение Нелюбин понял, что разрывы смещаются к берегу. Там, внизу, на песчаной косе ухали, расшатывая обрыв, бомбы, сбрасываемые «юнкерсами». Туда, в бескрайнее поле Днепра, ныряли ревущей сиренами вереницей пикировщики. А это означало, что его Седьмую роту, кажись, оставили в покое. Вот только что от нее осталось?
Старший лейтенант поднялся на четвереньки, как оправившийся от испуга зверь, стряхнул со спины комья земли, поправил сползшую на глаза каску и хрипло прокричал в слоистую сизую мглу оврага:
— Эй! Кто живой? Приготовить оружие!
И тут же задвигались и другие. Закашляли, чертыхаясь и проклиная немецкую и свою авиацию.
— Сталинские соколы! Где они?!
— Ну, товарищ старший лейтенант! — кричал, белея радостным оскалом стиснутых зубов, бронебойщик Овсянников. Его, видать, порядком оглушило. Недалеко, чуть выше, чернела кромка дымящейся воронки, на которую неподвижно смотрел его второй номер. Овсянников был рад, что бомба рухнула на землю с перелетом. — Ну, жив буду, первому же попавшемуся соколу морду набью! Клянусь своим ружьем! — И Овсянников любовно похлопал по прикладу свой ПТРС.
— Сидор! — окликнул Нелюбин минометчиков. Без них им тут, в овраге, среди немцев, беда. — Сороковетова ко мне!
— Ранило его! Перевязывают! — через минуту принесло неутешительную весть из глубины оврага.
Сидора ранило. Целы ли «трубы»? Сидор ранен — дурной знак. Если еще и трубы покорежило…
Пришел замполит, доложил: в третьем и втором взводах шесть человек ранены, трое убиты.
— Игорь Владимирович, бери саперов и скорей расставь их вверху, пускай снова минируют подходы со стороны деревни. Наверняка бомбами раскидало все наши растяжки и мины.
Замполит ушел. Нелюбин посмотрел вслед: хороший ему комиссар достался, это ж надо… Чем-то он напоминал сына, Авдея. То ли ростом, то ли статью. То ли такой же решительностью и бесхитростной прямотой.
— Раненых — в овраг! К ручью! — отдавал он распоряжения, а сам уже летел по стежке к устью оврага, к Днепру. — Тяжелых! Только тяжелых! Легким оставаться на позициях!
Он бежал вниз и видел, как некоторые бойцы в нерешительности останавливались на полпути, какое-то время смотрели на свои бинты, а потом поворачивались и молча карабкались назад, к оставленным минуту назад ячейкам. Не надо было объяснять, что сейчас для роты главное — устоять. Устоят — выживут. Не устоят… Об этом лучше не думать.
— Ребятушки… Ребятушки!.. Это наша земля! Не отдадим мы им этот овраг! Не бойтеся! Ничего не бойтеся! Наши уже на подходе! Хужей смерти ничего не будет. А смерть наполовину мы уже пережили!
