Александр Былинов - Улицы гнева
«Хорошо живут, мило устроились, — подумала она. — Кому война, а кому мать родна. И наш Степан сюда же. Ой, укатают они его, точно укатают».
И вдруг под кроватью заметила комнатные туфли с богатой опушкой. Не кто другой, как Степан, носит их. Хозяйские, конечно. У Степана за душой ни черта нет, уж она-то знает. Две рубашки на перемену — вот и все, что нажил к немецкому нашествию. Да носков три пары. А здесь его охаживают, под ноги туфельки подмащивают...
Налаженным, устоявшимся бытом пахнуло на нее, чистотой и мылом, теплотой печи, которую, видать, исправно топили, ароматом духовки, где готовили для того загадочного немца, о котором рассказывал Степан. И Татьяна подумала, что конечно же нечем ей приворожить Степана в своей нетопленой хатенке.
— Садитесь, — пригласила Марина. — Вы к Степану Силовичу?
Татьяна все смотрела на туфли.
— Садитесь, пожалуйста. Может быть, передать что? Дома-то его нет, на дежурстве.
Татьяна очнулась. Нет, она не станет садиться. И передавать ничего не надо. Надо срочно видеть.
Она подумала: так может принимать жена. «Дома нет. Может, передать что надо?»
Она бы никогда не появилась здесь, в этом незнакомом, но давно постылом доме, куда попал на свою и ее погибель Степан. Но Федор Сазонович приказал срочно разыскать Степана, из-под земли достать, а найти. И вот она здесь.
«Так вот ты какая! Хорошо, рассмотрим тебя поближе, панянка! Понятно теперь, почему Степан все реже заглядывает к ней, в ее неуютную хату. Он не из тех, кто пройдет мимо такой криницы, не испивши. А ведь враги — враги и есть. Заслепили они очи Степану. Расцветили царскими чиновниками да помещиками стенки. Большой под стеклом портрет какого-то генерала с молоточками на мундире, очень похожего на молодую Степанову хозяйку».
— Отец твой, что ли?
— Да, отец.
Татьяна понимающе кивнула и сухо заметила:
— А вам, в общем, неплохо живется при немцах... Марина невозмутимо улыбнулась, условно соглашалась с гостьей.
— Что-нибудь случилось? — спросила она.
— Нет, ничего.
Так она и расскажет этой панянке, что случилось. Нужен Степан Силович. Вот и все.
Выйдя, едва сдержалась, чтобы не запустить камнем в ненавистное окно. Но не время нынче для счетов. Тревога гнала ее с той минуты, когда узнала о Санькиной идиотской затее. Довериться немецкой шлюхе, что служит переводчицей у жандармов! А та возьми и назначь явку и время. Федор Сазонович, которому Санька доложил о счастливом событии, отвесил ему пощечину, чего трудно было ожидать от него, очень мирного человека. Но тут уж не удержаться было.
Саньку трясла лихорадка, но он, посинев от испуга и часто посапывая, по-дурацки твердил, что верит ей, что немка эта не такая, как о ней думают, что она очень обрадовалась, когда узнала, что есть люди, готовые ей помочь... и сказала, что сама может помочь...
— Помощь их известная, — хмуро сказал Федор Сазонович, чуть смягчившись. — Петля или пуля — вот ее помощь. Мы-то знаем, как они помогают советским людям.
Бреус пришел к Татьяне под вечер. Все уже разошлись, не дождавшись Степана, и только Санька, укрытый старым Татьяниным пальто, спал на диване.
— Прощупал, значит, защитничек! — не скрывая злобы, крикнул Степан, когда Татьяна рассказала ему о случившемся. Санька вскинулся. — Пожалел волк кобылу. Да знаешь ли ты, что за это полагается такому, как ты, предателю? Расстрел за проявленную инициативу, и ничего больше. И дело с концом. Был такой тип во времена Французской революции, Говэн его имя, по роману Гюго. Спасибо тебе, Говэн, за ласку и заботу, паразит несчастный. Представляешь себя на первом допросе в гестапо? Или, думаешь, с тобой будут хороводиться там?
Санька молчал. Татьяна заметила:
— Федор Сазонович по морде ему съездил, но на явку решились идти.
— Идти?
— Точно, Степан.
Он постарел за несколько минут. У припухших губ обозначились морщинки, тени на серых щеках стали отчетливее и подчеркивали худобу лица. Кадык на шее нервно подрагивал.
Ей захотелось подойти, успокоить его. Не осмелилась.
— С ума сошел он, что ли? Надо убрать ее, пока не поздно, и все дело.
Санька вскочил с дивана, бросился к Бреусу, который уже шел к дверям:
— Степан! Стойте...
Словно поскользнувшись, Санька подогнул ноги и упал навзничь, выхрипывая какие-то непонятные для Татьяны слова.
Бреус захлопнул за собой дверь.
Татьяна склонилась над Санькой, не зная, что делать, как помочь этому несчастному парню.
4
Они выжидающе смотрели друг на друга. Усатый протянул руку. Федор Сазонович положил на стол часы, а незнакомец, сверкнув умными карими глазами, спросил:
— Вы не один?
— Угадали. За окнами ждут люди.
— Время?
— Пятнадцать минут.
— О, это вечность. Гранаты?
— Все есть. И гранаты, и пистолеты.
— Богато живете. У нас пока шило и дратва.
— Это добро и у нас имеется. Работаем по штампу, все рядимся в сапожники.
— Догматизм проклятый. Он еще до войны у нас в печенках сидел.
Оба рассмеялись.
Нет, подвоха не могло быть. Ай да Санька! Спасибо тебе, дорогой. Кончится война — лечить будем, на лучшие курорты пошлем, орденом наградим. За оплеуху прости.
Усатый рассказал все.
Гость поглядывал на часы. Теперь он не торопит время, а, наоборот, хотел бы замедлить галоп секундной стрелки.
— Согласен, не с пустыми руками пришли мы к этой встрече, — сказал Федор Сазонович. — Время истекло.
Обменялись явками. В последнюю минуту вошла Марта. Федор Сазонович, чуть смутившись, пожал ей руку.
Женщина смотрела на него широко раскрытыми, чуть насмешливыми глазами, словно собиралась сказать: «Ну вот и я, узнаете? Та самая немецкая овчарка, которую проклинает весь Павлополь. Передайте Бреусу вашему, чтобы взял полтоном ниже... И вы тоже».
Федор Сазонович впервые видел ее так близко. От нее пахло духами, такими неуместными здесь, в хате, пропитанной запахами сырости. От Антонины никогда так не пахло, хотя Федор Сазонович, бывало, привозил ей из области и из Киева флакончики, в которых нисколько не разбирался. Эта вся — от ногтей, покрытых лаком, до искусной прически и изящных туфелек — выглядела подтянутой: ничего лишнего, если не считать сдержанной полноты, которая, по особому мнению Федора Сазоновича, только украшает женщину.
— Значит, это вы... — Федор Сазонович все еще никак не мог приладиться к обстановке. — Трудно поверить.
— Я, — подтвердила она просто.
Федор Сазонович еще раз пожал руку женщине и вышел.
Усатый подошел к Марте, провел ладонью по ее пышным, с рыжеватым отливом волосам.
Она молча вытерла пот с его лба. Вот и все. Ты доволен теперь?
Помнит ли он ту ночь? Она ее никогда не забудет. Как пришла после страшного дня на Литейном, как ответили ей троекратным стуком. Скрипнула дверь. Блеклый свет керосиновой лампы озарил сени, в которых пахло бочками. Она вошла в дом и в горестном изнеможении опустилась на табуретку. Сняла пилотку, расстегнула шинель. Глаза были полны слез, губы дрожали.
— Что с тобой, Марта? — Хозяин комнаты запер дверь.
— Ничего... так...
Упав грудью на стол, Марта забилась в истерике.
— Марта, Марта, не надо. Нас услышат. Успокойся, родная.
Он спрятал ее лицо на своей груди. Она продолжала рыдать, вздрагивая и все порываясь куда-то. Он принес кружку с водой. Она билась головой о стол, разметав волосы, глухо стонала, потому что плакать уже было нельзя. Он ведь знает, что можно, чего нельзя. Но знает ли он, что она не выдержит еще одного такого испытания? Целый день под пулями. Ведь это ее полосовали из автоматов. Она готова любым способом разделаться с ненавистным Лехлером, который добивал раненых.
— Петро Захарович, милый, — проговорила она, глотая слезы. — Я ведь всего-навсего женщина, поймите. Меня ежедневно расстреливают тысячи глаз. Но то, что я видела сегодня...
— Сегодня война и завтра война, — сказал тот, кого Марта назвала Петром Захаровичем. — И днем и ночью. Что поделаешь, Марта, коли война? Ты только все запоминай, ничего не забудь... Задача твоя ясна. Зажми сердце...
— «Задача, задача»... Неужто моя задача только в том, чтобы без конца изучать идиотскую биографию Лехлера? Или Рица?
— Когда-нибудь будут изучать биографию Марты. С благодарностью. У нас еще много забот на этой земле, и не следует торопиться. Ты по-прежнему будешь там самой надежной...
Марта молчала, раздумывая над чем-то своим. Потом заговорила о ножике Отто Лехлера. Каждое из двадцати двух лезвий высокосортной стали «золинген» может пригодиться. Как живое существо, ворочался ножик в толстых пальцах Лехлера: «Возьми меня, фрау». Ей показалось, что она сходит с ума. Только что воспламенился бензин, и в яме корчились живые. Об этом сказал ей Шпеер:
