Николай Шпанов - Заговорщики (книга 1)
Старый фермер, сидевший прямо напротив Джойса, теребя свою клочковатую бороду, уныло проговорил:
— Какое нам дело до чехов и Гитлера? У нас своих дел до чорта! Поговорим о своих делах…
Но молодой задорный голос того, что говорил раньше, перебил:
— Нет, папаша! Чешские дела — наши дела… Сегодня Гитлер у них, завтра — у нас. Да у нас и самих этого добра уже до дьявола. Вот поэтому нужно посмотреть: есть на них хоть какая-нибудь управа или им только коврики раскладывай. — И поворачиваясь к Стилу: — Нет, механик, обязательно расскажи нам про это дело.
Но Стил не стал ничего рассказывать. Он повернул страницу газеты и громко прочёл самоуверенную похвальбу нацистского правительства, которой звучала германская нота об учреждении протектората над Чехословакией. Сделав паузу, он ещё раз раздельно и громко прочёл ответ советского правительства, заканчивавшийся резким отказом признать притязания гитлеровцев:
"…Ввиду изложенного Советское правительство не может признать включение в состав Германской империи Чехии, а в той или иной форме также Словакии, правомерным и отвечающим общепризнанным нормам международного права и справедливости и принципу самоопределения народов.
По мнению Советского правительства действия Германского правительства не только не устраняют какой-либо опасности всеобщему миру, а, наоборот, создали и усилили такую опасность, нарушили политическую устойчивость в Средней Европе, увеличили элементы ещё ранее созданного в Европе состояния тревоги и нанесли новый удар чувству безопасности народов…"
Стил не спеша сложил газету.
— Вот и все…
— Действительно толковый ответ, — ни к кому не обращаясь задумчиво проговорил молодой фермер, но резкий голос перебил:
— А ты, механик, прочёл бы нам ответ нашего, американского правительства…
Джойс, быстро оглянувшись на этот голос, узнал фермера Миллса. Это был небольшой коренастый человек с загорелым лицом, обросшим рыжеватою с проседью бородой, такою же круглой, как борода на портретах генерала Гранта.
— А ну, читай, — строго, почти угрожающе повторил Миллс, но молодой возразил:
— Хватит. Можно подумать, что мы его не знаем.
— Да у меня его и нет, — примирительно заметил Стил и хлопнул ладонью по газете: — Здесь он не напечатан…
Миллс вызывающе вздёрнул бороду. Все приняли это за сигнал к молчанию и ждали, пока он выбивал трубку о край ящика, на котором сидел Стил. Но Миллс так больше ничего и не сказал.
Тогда опять спросил молодой:
— Послушай-ка, Стил, а ты правду сказал нынче утром, будто сражался в Испании?
Стил молча показал парню на стоявшего у двери Джойса.
— Спроси у него, — сказал Стил.
— И ты? — негромко воскликнул парень. Джойс кивнул головой. — Какие вы ребята!.. — Парень помолчал, в восхищении поглядывая то на того, то на другого, потом сказал: — Говорят, будто англичане действительно заставили добровольцев из интернациональных бригад покинуть Испанию.
Стил утвердительно кивнул головой.
— Как же вы, ребята?.. — В голосе парня прозвучала такая досада, что, казалось, дай ему в руки винтовку, и он сейчас же поехал бы занять место этих двух. — Значит, там не осталось американцев?
— Никаких иностранцев на этой стороне… А на той — итальянцы и немцы, — пояснил Стил.
— Плохо… очень плохо, — сказал парень. — Нельзя было вам уезжать.
— Нельзя было не уехать, — возразил Стил. — Иначе дело грозило разгореться в такую войну…
— Все равно, пускай любая война, — горячо воскликнул парень, — но нельзя же было предавать испанцев! Знаешь, какие это ребята?
— Уж я-то знаю, — с усмешкой сказал Стил.
— А что же у них теперь?
— Теперь? — Стил помедлил с ответом… — Теперь вот так: у республиканцев сто тысяч бойцов, у Франко — триста; у республики — триста пушек, у Франко — три тысячи; танков пятьдесят против пяти сот; самолётов едва ли сотня против тысячи… Вот какие там дела.
— Нельзя так, нельзя! — повторял парень, стиснув голову кулаками.
Джойс проговорил:
— И среди сотен тысяч винтовок, среди трехсот орудий и среди самолётов Франко немало таких, на которых стоит клеймо: «Сделано в США»…
Эта фраза как бы поставила точку. Воцарилось долгое молчание.
Из потёмок дальнего угла вышел на свет низкорослый чернявый человек с лицом измятым, точно резиновый мяч, из которого выпустили воздух. С его коротких рук свисали непомерно длинные рукава комбинезона. Он протёр глаза — большие тёмные глаза южанина, окружённые болезненной одутловатостью век. Не всякий, кто помнил день приезда певицы Тересы Сахары в окопы интернациональной бригады, узнал бы в этом жёлтом человеке весёлого бойца-итальянца, вставшего к микрофону, когда фашистский снаряд заставил навсегда умолкнуть отважную испанку. Это был Антонио Спинелли — певец-антифашист, солдат и изгнанник.
Антонио приветливо кивнул Джойсу и вытащил из-за угла сарая банджо. Может быть, это было то самое банджо, что видело окопы Каса дель Кампо, что с боями прошло развалины Университетского городка; то самое банджо, звуки которого разносились над каменными хижинами Бриуэги, чьи струны пели победу под небом Гвадалахары и звучали у французской границы, заставляя грустно качать головами черноглазых сынов Сенегала… Быть может.
Антонио через головы сидящих протянул банджо Джойсу:
— Спой нам, Хамми…
Все обернулись к негру. А он, машинально, беря инструмент, вглядывался в лица сидящих: «Кто?»
— "Джо Хилла", Хамми, — услышал Джойс и не спеша провёл пальцами по струнам. А в голове занозою сидело: «Кто?»
Он пел почти машинально:
Вчера я видел странный сон:Пришёл ко мне Джо Хилл.Как прежде, был весёлый он,Как прежде, полный сил…
Бас Джойса глухо звучал под дырявой крышей сарая.
Он пропел последний куплет:
Джо Хилл ответил: "Слух пустой,Нельзя меня убить.В сердцах рабочих — я живой,Я вечно буду жить!"
Наступила тишина. Она держалась долго. Слушатели вопросительно смотрели на певца. А он пристально вглядывался в их лица.
Кто-то сказал:
— Спой нам ещё, негр.
Джойс узнал голос Миллса. Обернулся и посмотрел ему в лицо.
Несколько мгновений их скрещённые взгляды, словно сцепившись, не могли разойтись.
Джойс отложил банджо и отрицательно покачал головой.
— Нужно спеть, — просто сказал Антонио и протянул руку к инструменту. — Гитара, конечно, удобней, но… я тоже научился играть на этом…
Он провёл по струнам и простуженным тенором запел:
Гранаты рвали нас на куски,Мы в руках винтовки сжимали.Мы крепили своими телами Мадрид,Мы Аргандский мост защищали…
Антонио ещё пел, когда Миллс поднялся и, ни с кем не прощаясь, пошёл к выходу.
Джойс смотрел в его широкую спину, обтянутую кожей старой куртки, и думал: «Кто?»
Из едва светящихся в ночи ворот сарая в чёрную прохладную ночь вырвалась песня. Лучистые слова итальянского говора мягко стлались над свежераспаханной американской землёй. Они летели вслед быстро шагавшему прочь коренастому человеку с круглой седеющей бородой, делавшей его похожим на генерала Гранта. В темноте едва заметно маячила вытертая добела спина кожаной куртки.
Джойс вышел на порог и посмотрел в непроглядную темень американской ночи:
«Кто?»
11
Ванденгейм проснулся в дрянном отеле того маленького миссурийского городка, где он ночью сошёл с поезда президента, пока меняли паровоз.
Некоторое время Джон лежал с открытыми глазами, стараясь собрать мысли. Он долго не мог понять, почему у него такое ощущение, словно кто-то перечил ему, раздражал его в течение всей ночи. Наконец понял, что это ощущение было вызвано неудовлетворённостью, которую оставило бесполезное свидание с президентом.
А может быть, Джон преувеличивает? Что-то из этого свидания всё-таки получилось. Разве Рузвельт не предложил ему принять участие в создании военного флота?.. Отличное дело, чорт возьми! Рузвельт сказал: «Тут вы найдёте применение и железу, и нефти, и своим способностям». Строить нужно авианосцы — самое наступательное оружие Штатов. Кажется, так… Но, чорт побери, Джон дорого дал бы за то, чтобы знать, какую цель преследовал Рузвельт, делая ему такое предложение. Не имел же он, в самом деле, в виду интересы Джона.
Джон позвонил с намерением заказать кофе, но вместо прислуги в комнату вошёл Фостер Доллас.
— Уже? — удивлённо спросил Джон.
— Получив вашу телеграмму, достал самолёт, — сказал Фостер таким тоном, словно хозяин позвал его в соседнюю комнату, а не вытащил из постели среди ночи и заставил совершить перелёт из Улиссвилля.
Фостер вопросительно уставился на Джона, но тот был занят разглядыванием собственной челюсти, вынутой из стакана, стоявшего на ночном столике.
— Выкиньте к чорту эту древность, Джон, — пренебрежительно проговорил Фостер. — Теперь делают замечательные штуки, которых не замечаешь во рту. — И словно в доказательство Фостер оскалил два ряда белых зубов. Даже постучал по ним ногтем, чтобы подчеркнуть их великолепие и прочность.