Канта Ибрагимов - Прошедшие войны
В полдень, когда солнце было в зените, устроили привал у небольшого родника, на маленькой опушке леса, под роскошной белоствольной осиной. Разложили на солнце промокшие чувяки и протертые, из домотканного грубого ситца портянки.
Умываясь в роднике, Баки-Хаджи спросил:
— Ты утром молился?
Цанка сделал вид, что не расслышал.
— Бессовестный, — недовольно ворчал мулла, — других я заставляю молиться, стыжу их, а свои олухи совсем от рук отбились… Ты ведь не маленький теперь… Давай умывайся.
После молитвы Цанка углубился в чащу, скоро вернулся, неся пучок молодых побегов черемши. Во время еды острую траву заедали кукурузным чуреком, бараньим сыром, из ладоней пили родниковую воду.
После короткой трапезы усталый Цанка прилег на сырую землю, глаза слипались, хотелось забыться, заснуть. Кругом озабоченно голосили птицы, над головой весело дрожали прошлогодние высохшие осиновые черешки. Маленький муравей залез на ногу Цанка, защекотал его, больно укусил. Ленясь встать, юноша другой ногой чесался, избавляясь от строптивого насекомого. Над ухом прожужжал комар.
Закрывая глаза, Цанка вспомнил Кесирт: ее смеющиеся глаза, ее улыбку с ямочками на розовых щеках, ее стройное тело, походку. Пытаясь скрыть свои мысли, перевернулся на живот, ткнул головой в сомкнутые поверх тела руки. Он вспоминал прошлое, мечтал о встрече…
Обхватив коленки, Баки-Хаджи сидел рядом, о чем-то печально мурлыкал себе под нос, раза два лениво отмахнулся от назойливой мухи.
— Ты думаешь, Цанка, мне это надо было — на старости лет куда-то бежать, скрываться, — вдруг заговорил он вслух, не оборачиваясь к юноше. — Ужасное время! Кто мог подумать и представить все это!!! Ты наверное думаешь, что смерти боюсь… Конечно, жить хочется. Кому охота в эту холодную яму ложиться?.. Сколько раз я людей хоронил? И никогда даже представить не хотел, что и меня закопают, а вот теперь боюсь. Стыдно говорить, а боюсь. А еще страшнее, что эти красные гады, как брата, без могилы, без памяти родным оставят, сожгут где-нибудь в топке… Откуда эта зараза взялась — даже не знаю.
На свисающую к роднику щедрую ветвь осины, прямо над головой Баки-Хаджи, села маленькая, сверху буро-коричневая, птичка — лесная славка. Не обращая внимания на путников, она суетливо вертела головой, вверх-вниз дергался длинный прямой хвост.
«Тирли-ви-тир-ли-чет-чит-читирли» — защебетал звонко озабоченный самец.
Где-то в стороне ему ответила самка: «Чек-чек».
Старик поднял голову, долго искал птичку, наконец увидел белое с розоватым оттенком брюшко. Еще раз пропев свою звонкую песню, славка стремительно перелетела поляну и спряталась в густых ветвях цветущих деревьев.
Мулла снова погрузился в свои горестные мысли, долго сидел, свесив к коленям голову; дремал с полусомкнутыми глазами. Вдруг за спиной что-то зашевелилось, зашелестели сухие листья. Баки-Хаджи лениво раскрыл глаза — прямо на него, уткнувшись в землю длинным хоботообразным носом, ползла черно-бурая бурозубка, волоча за собой длинный пушистый хвост с кисточкой на конце.
— Куда ползешь, дрянь вонючая, — буркнул старик и потянулся к трости.
Маленький лесной хищник, не моргая, оторвал от земли морду, повел в стороны отвратительными ушами, огрызаясь показал острые, с красно-бурыми кончиками, редкие зубы, издал гортанное «Кхе-кхе» и проворно уполз, оставляя после себя противный запах.
Старик вновь принял прежнюю позу, однако глаза его на сей раз были открыты; они потухли, смотрели в никуда.
— Да, — неожиданно заговорил он сам с собой, — только теперь я понял четко, о чем говорил старик.
— Ты о чем, Ваша? — спросил разбуженный возгласом старика племянник.
Баки-Хаджи сделал полуоборот головы, краешком глаз бросил безразличный взгляд в сторону лежащего юноши.
— Да я так… Просто вспомнил один случай… Лет семь-восемь назад, после победы под Мескер-Юртом над деникинцами, собрался в Шали большой сход. На волне побед ликовали, рвались снова в бой, позабыли убитых и их матерей. Все кричали, что надо спешно идти на Чуртохи[55]. И тогда поднялся на телегу старец Адахан из Шали, поднял руку, призвал возбужденный народ к тишине. «О, вайнахи, — начал он глухим голосом, — оставьте в покое этих казаков! Это мирные люди. Они занимаются своим делом, с нами обмениваются продуктами, кунаков у нас много среди них. Сегодня они нам не мешают, мы теперь прижились друг к дружке… Да к тому же только у них мы можем иногда воровать то корову, то лошадку… Посмотрите в другую сторону. Наш враг рядом, вот он, под носом — это Таркой-Юкъ[56]. Вот кто не сегодня-завтра, при первой же возможности станет нашим врагом. И при этом они будут называть себя — чеченцами».
Легкий ветерок заиграл ветвями: заголосили черешки осины. Толстая навозная муха, встав из зимней спячки, громко жужжа, пронеслась кругами над головой муллы, села на спину, замерла ненадолго и снова понеслась куда-то, исчезая в тени деревьев. — Только теперь я понял смысл его слов… — продолжал старик. — Эти инородцы, пришлые в наши плодородные места из суровых мест, батрачили у нас в основном пастухами, строителями, плотниками. Они всеми правдами и неправдами цеплялись за наши земли, оседали здесь, женились на наших женщинах, забывали свой язык и обычаи и считают себя чеченцами. Однако мы из поколения в поколение их своими не считаем, отгораживаемся от них, брезгуем их родством и даже общением, напоминаем при каждом удобном случае их происхождение… Вот и носят они в душе на нас обиду и злость. Не принятые нами и потеряв свою самобытность, они повисли в воздухе… Червь мести засел в их душе. Ждали они давно удобного момента, вот и дождались. Зная все это, хитрые большевики притянули их к себе, вот и отыгрываются они на нас… Мало их, но как они сплоченны… Ничего, мы еще разберемся… Правда, мы тоже дураки. Вон, был я в Грузии, Турции, у арабов во время совершения Хаджа, они любого к себе притягивают, лишь бы соблюдал их нравы и обычаи. А об русских и говорить не приходится — даже китайца назовут русским, лишь бы не мешал. Поэтому расплодились, весь мир себе подчинили и завоевали… А мы все носами водим, считаем себя выше других, да и между собой то же самое… Конечно, в этом есть и много хорошего — мы не потеряли свои корни, и ерунды много… Мы хоть куда поедем — живем по-своему, к нам приедут — должны жить только по-нашему… Как узнать — что хорошо, что плохо. Сохрани нас Бог!
Старик, кряхтя, встал, тяжело потянулся.
— Пошли, Цанка, путь еще долгий.
…В густых сумерках дошли до Нуй-Чо. Последние час-полтора Баки-Хаджи еле плелся. Часто останавливался, весь побледнел, тем не менее пытался всячески взбодрить племянника. Встретили их как великих гостей. Собралось все небольшое село. На глазах пришельцев зарезали черного барашка, заиграла гармонь, собралась немногочисленная молодежь, собиралась вечеринка. Однако Цанка тихонько зашел в предоставленную ему и дяде комнату, решил отдохнуть маленько, прилег и отключился. Его пытались позвать, но, видя сладкий сон юноши, оставили в покое.
На рассвете его будил дядя.
— Цанка, Цанка, вставай. Пора молиться. Ты и вчера без молитв лег… Вставай, — мягко, с любовью в голосе говорил старик, легонько теребя плечо.
От укусов клопов все тело Цанки зудело.
Выйдя на улицу, юноша несказанно удивился: прямо в лесу, среди многолетних толстых буковых деревьев были построены жалкие, невзрачные строения. Они ютились в беспорядочном хаосе, на большом расстоянии друг от друга, по всему склону горы.
— Здесь на каждом метре — бьет родник, у каждого родника построен дом. Если лес срубить — родников не будет, вот и берегут они природу, не то что мы, — говорил племяннику Баки-Хаджи. — А в целом они очень разнятся с нами. В принципе они полностью оторваны от внешнего мира. В этом их счастье и горе… Правда, молодые, раза два побывав на равнине и вкусив легкую жизнь, не возвращаются сюда. Поэтому жизнь здесь затухает — молодых мало.
Сразу же после утреннего намаза пошли на рыбалку. Друг Баки-Хаджи, такой же старик, только значительно подвижнее муллы, сел на корточки возле небольшого водопадика в низовьях горы с маленькой совкообразной сумкой.
Тонкая, блестящая форель, пытаясь преодолеть водопад, выпрыгивала из ручья вверх. Старику только и оставалось, что подставлять свою матерчатую сумку. Поймали ровно шесть рыбешек.
— По две на человека, — комментировал его действия стоящий сзади рыбака мулла, — по местным правилам ловить рыбу можно только через день, по очереди каждой семье, и только по одной рыбине на человека. Иначе рыба исчезнет. Вот так они самосохраняются. Для нас — как гостей — сделали исключение, поймали по две рыбы.
Весь день Баки-Хаджи с племянником ходили по приглашениям из одного дома в другой. Цанка удивился разнообразию и богатству блюд горцев.
