Михаило Лалич - Облава
«Во всем виноват Париж. Там у них точно правило какое: кто бы туда ни поехал, обязательно учится малевать голых баб. Потому я и не хочу туда ехать: я поеду на Мальту, и помаленьку все приведу в порядок».
И приводит в порядок, но не хозяйство, не былое величие семьи, как намеревался раньше, а прошлое, воспоминания. Иногда он и сам осознает, что это одни лишь воспоминания, что возвращение их и оживление — тот же сон, и все-таки он не может и не хочет с ними расстаться. И ему остается лишь удивляться и спрашивать самого себя: где все это таилось, как сохранилось во всей своей свежести и цельности? И не только то, что можно видеть глазами и пощупать руками, но схвачены и слова, и тембр голосов, а мимолетные мысли сейчас кажутся яснее, чем в то время, когда возникли…
Прошло время, и уже складывалось впечатление, что Мальта утеряна навсегда. Мать не знала или почему-то скрывала, где она находится, а учителя обходили молчанием. Однажды он разыскал ее на карте, но она попыталась скрыться снова. Наконец, когда он прочел о ней полстранички, ему показалось, что это другая, Малая Мальта или жалкие остатки от той старой, что, вероятно, затонула в море. Разочарованный, он заставил себя позабыть о Мальте и о гроссбухах в чердачной каморке и много лет в нее не заглядывал. Он зашел туда уже после получения аттестата зрелости, чтобы спрятать в ней школьного товарища, коммуниста Стево Очкарика, который в те дни крепко насолил жандармам. Томясь от безделья, Очкарик перелистывал старые бумаги и заключил, что они очень интересны и что каморка на чердаке настоящий архив истории черногорской нищеты.
— Почему нищеты? — спросил его Байо. — Мой дед был человеком состоятельным, я хорошо помню, что мы были богаты.
— Знаю, но это ровно ничего не значит. Ты и сам убедишься, если посмотришь, а тебе следует посмотреть — в какой-то мере это история твоей семьи.
В самом деле, позже, когда Очкарик и другие товарищи уговорили его писать докторскую диссертацию на тему «Развитие народного хозяйства в Черногории» и когда он перерыл все доступные архивы, он убедился, что подоплекой всего, главной причиной, тормозившей это развитие и окончательно его застопорившей, была нищета. Склонный в то время к обобщениям и аналогиям, он считал отнюдь не случайным тот факт, что великий жупан, основатель государства и династии, Неманя, родившийся где-то тут, на Рибнице, звался Неманей, то есть Неимущим и что этот Неимущий непрестанно продвигался на восток и юго-восток, пытаясь убежать от страшной нищеты неимущих.
Как порой бывает, привяжется какая-нибудь шахматная партия, и восстанавливаешь ее мысленно ход за ходом, и многие замыслы при этом становятся яснее, чем во время игры, — так неотвязно засела в голове Байо его незаконченная работа. Память услужливо воспроизводила таблицы вывоза и ввоза, долгов — как росли долги и усыхали надежды. Работали, отказывали себе во всем, продавали волов, лошадей, уклейку, масло, отары коз и тысячи овец, шерсть и вино, мед и воск, жир, медь, лекарственные травы; грабили их начальники сверху донизу, грабили купцы от Буронича до Лукачевича, лихоимствовали попы, промышляли воеводы и министры, оголяли землю до камней и крестьян до костей — и напрасно, все уходило мутным потоком в бездонную прорву. С мукой сколачивали деньги Марич и Голиянин, торговали с Мальтой и Марселем, каждый грош считали, отрывали от себя последний кусок и все равно ничего не скопили и даже не смогли со своим ничтожным капиталом ничего толком начать. По сути дела, это было не развитие, а бесплодные потуги, тщетные замыслы, натыкавшиеся на все возраставшую, непробиваемую стену нищеты. Пытались кое-что выкачать отсюда англичане и голландцы, понюхали и удрали; потом влезли итальянцы, эти проявили упорство — им терять было нечего, и принялись хозяйничать по-своему. Вот тогда-то воевода Гавро, министр иностранных дел, и заскулил, как узник в темнице: «Голые бедняки, неимоверно отставшие в промышленном производстве от всех прочих народов, мы были вынуждены волею обстоятельств отдаться в лапы… Мы доведены до того, что маркиз Кузани стал нашим советником в самых деликатных вопросах нашей внешней политики, правда, вопреки моему мнению, ибо я резко возражал против вмешательства итальянцев в наши дела».
«Напрасно возражал, — подумал Байо во сне, — итальянцы снова явились. Если уж повадятся, то, как саранча, всегда в одно и то же место. Не могу я больше так — засело гвоздем в мозгу, не дает спать. Не хочу больше об этом думать, лучше провалиться в туман и хоть минуту отдохнуть. А из диссертации все равно ничего не выйдет — какое уж там развитие, если его невозможно доказать, мука мученическая, а не развитие. Как можно говорить о развитии, если ничего не развилось? Лучше бы уж назвать «Попытки развития» или «Тщетные попытки борьбы с нищетой». Собственно, были две таких попытки: первая — Перо Томов, Никола Буронич, Божичкович, Врбица, Сочица и другие неофеодалы, скототорговцы, две пивные для двух политических партий, две лесопильни, переселение в Америку, грабеж переселенцев при отбытии и возвращении; вторая — попытка белашей[25] включить Черногорию в экономику Югославии, принесшая Черногории величайшую пользу: четыре километра асфальтированной дороги (от Будвы до Милочера) и плюс к тому депутатам Черногории за сидение в Скупщине выплачивалось жалованье, — обязанностью их было молчать, а один из них получил задание застрелить человека[26]. И вторая попытка, как и первая, завершилась приходом итальянцев. Наша попытка — третья, но сейчас я об этом больше не хочу думать — устал и голова болит. Очень устал, — тысячи букв и цифр копошатся, точно муравейник. Когда же наконец я от них избавлюсь? Поразмыслю об этом завтра или послезавтра, хотя можно бы и вовсе не думать — все написано, объяснено, остается только переменить…»
Несколько секунд немой тьмы, и он незаметно переносится в Белград, на Васину улицу, в актовый зал юридического факультета, заполненный гневными голосами. Идут дебаты о красоте, о трагическом, о развитии искусства. Табачный дым клубится над головами, лица едва можно разобрать. Главных ораторов разделили оградой, обложенной пуховыми подушками, чтобы не подрались, когда войдут в раж. По одну сторону ограды стоит Стево Очкарик, товарищ Байо по гимназии в Подгорице, по другую — Бенедетто Кроче[27], во фраке, с бородой, старый, как Фрейд. Ораторы скрестили очки, точно мечи, и Байо воспринял это как некий академический обычай Запада, символизирующий бескровную борьбу мысли и духа. Итальянец начал цитировать на древнегреческом Платона. Между цитатами он что-то бормотал — половина его бормотания оставалась в бороде, остальное — капало на пол. Из этих капель тут же образовывались слизняки, выбрасывали по два рога и тотчас расползались в разные стороны. Тянулось это бесконечно, наконец Очкарик вышел из себя и начал доказывать, что между этим Бенедетто с его слизняками и Бенито[28] с черной, как сапог, бородой не такая уж большая разница, как полагают: и тот и другой сторонники господствующего класса и продолжатели маркиза Кузани, только Бенито не скрывает своих целей, а Бенедетто ходит вокруг да около…
Старик почувствовал себя оскорбленным, схватился за сердце и повис на ограде. Несколько мгновений его трясло и корчило, потом он выпрямился и посмотрел на всех с укором. На его белом, как бумага, лице заблестели слезы. Он разочарованно покачал головой, а когда ему предложили стакан воды с сахаром, повернулся и заспешил, размахивая фалдами фрака, вон из актового зала.
Очки он потерял, споткнулся на лестнице и, шатаясь, обеими руками отворил дверь землянки. Просыпаясь, Байо вскрикнул:
— Что такое?
— Собаки, — сказал Гавро Бекич. — Что-то уж очень разлаялись.
— В Тамнике?
— Не только собаки, — заметил Видо Паромщик, стоя на пороге землянки. — Мне показалось, будто кто-то зовет: женский голос.
— А ты не спал?
— Так же, как и сейчас.
Проснулся и Васо Качак. Река и все то, что снилось, тут же ушло в забвение. Он зажег спичку, посмотрел на часы — три, для нападения рано.
Может, это просто волки — иногда и на них лают собаки; бывает, что матерый волк-одиночка, с тоски, точно женщина, завоет. Все же он зажег лампу — пусть люди успокоятся, придут в себя. Свет разбудил Момо Магича; скрипнув зубами, он схватился за винтовку. Увидев, что никто никуда не идет, что пока опасности нет, он тоже стал прислушиваться. Слышался обычный, ничем не примечательный собачий брех.
— А есть ли следы? — спросил Байо.
— Нет, — сказал Видо. — Ничего, насколько хватает глаз, не видно. Мне показалось, будто женщина плачет. Не знаю, что бы это могло быть. Погодите маленько, может, опять позовет.
Когда лай немного утих, стало слышно, как клокочет вода под льдом, но это было не то. Кругом тихо, белеет снег, чернеют деревья. Проходит минута, наплывает прядь тумана. Кто позвал раз, позовет и второй; если бы кто-нибудь заблудился и плакал, его бы и сейчас было слышно. Но все равно, будь это даже сбившаяся с пути женщина, они не могли бы отозваться, открыть свое убежище. Им пришлось бы молчать и дать ей погибнуть, как бы они про себя ни страдали, и как бы потом их ни грызла совесть. Вот и собаки успокоились, сейчас слышно далеко-далеко, кажется, даже слышно, как шумит Лим и как паром бьется о берег.
