Дидо Сотириу - Земли обагрённые кровью
— Я расскажу тебе все как было, — сказал он. — Десять дней назад в нашу деревню пришел турок Нури, главарь бандитской шайки. Люди думали, что он, как и раньше, пришел получить откуп. Он и в самом деле сначала потребовал с жителей деревни три тысячи золотых. Мой отец был председателем общины. Он взял с собой священника и они обошли все дома. Они собрали какую-то сумму, а недостающее доложили из своих денег и общинных. Когда отец принес деньги Нури, бандит, вместо того чтобы утихомириться, взбесился.
«Ах ты, армянская сволочь! — заорал он. — Не мог принести хоть одной лирой больше? Значит, денежки у вас водятся? Кошельки набиты? Иди обратно и принеси мне пять тысяч лир и все золотые вещи, что есть у ваших женщин. И смотри, мерзавец, чтоб ни одного детского крестика, ни одного обручального кольца, ни одного золотого зуба не забыл! А теперь убирайся! Даю тебе два часа сроку! Хочешь глашатая посылай, хочешь в колокола звони — но чтоб деньги и золото были!»
Отец забежал домой и рассказал все матери. Забирай детей и уходи, пока не поздно. Он объяснил ей, где она должна укрыться, и снова ушел.
Улицы были пусты. Молодчики Нури засели в школе, ожидая дележки. Мать не решалась покинуть дом. Два моих старших брата еще не возвратились из нашей лавки, и мы не знали, что с ними случилось. Младший братишка лежал в жару. «Я не пойду, — сказала мать. — Я должна быть здесь, с твоим отцом и братьями — Вартаном и Карапетом…»
Вскоре мы услышали звон колоколов. Глашатай кричал на улице: «Все мужчины старше пятнадцати лет должны собраться в церкви!» Я испуганно смотрел на мать. Она беспокойно оглядывала стены, мебель, лестницы; потом обняла меня, прижала к себе, стала целовать и приговаривать: «Нет, нет, Степан, ты не должен идти! Не бойся, мой мальчик, я спрячу тебя, я защищу тебя. Ты выглядишь совсем ребенком, не всякий догадается, сколько тебе лет…»
Голос глашатая настойчиво лез в уши: «Кто не явится, будет расстрелян на месте!» И вдруг мы увидели, как мимо нашего дома ведут отца. Его заставили нести кол, на который была насажена голова священника. Даже через щели закрытых ставен мы видели, как слезы текут из глаз отца. Мать закрыла руками лицо и зарыдала. Потом взяла маленького брата из колыбели, собрала узел и, как только все стихло, мы ушли из дому. Крадучись от стены к стене, мы добрались наконец до тайника на кладбище, о котором сказал матери отец. Мы спустились в темный, сырой, просторный склеп с семейной гробницей и увидели там много людей, которые молча молились, стоя на коленях. В склепе была мертвая тишина; казалось, люди не дышали. Нам освободили место, и мы тоже встали на колени. Мой маленький братишка застонал, а потом громко заплакал. Мать стала качать его, целовать, дала ему свою пустую грудь, обернула животик шерстяным платком, принялась растирать холодные ножки, пытаясь согреть их. «Сердечко мое! Детка моя!» — повторяла она и испуганно оглядывалась на людей.
«Нас выдаст этот младенец!» — крикнул кто-то.
«Нет ли у кого-нибудь опиума, надо ему дать».
Потом послышался тихий хриплый голос:
«Задушить его надо. Задушить поскорее! Чего вы ждете?»
Мать в ужасе отступила и прижалась к стене. Глаза ее расширились и стали страшными. Она прижала малыша к груди, прикрыла с головой одеялом. Но он извивался, бился и кричал, кричал. Тогда… тогда несколько пар рук протянулось к нему. Какая-то старуха быстро накрыла ему голову подушкой. «Прижми, несчастная, прижми подушку покрепче, чтобы не слышно было плача, — зашептала она матери. — Еще крепче. Еще! Еще!.. Вот так». Когда мать отняла подушку, плач прекратился навсегда. Колени у матери подогнулись. Она стала медленно сползать по стене на землю, продолжая нежно прижимать к себе закутанного в одеяло малыша и приговаривать: «Не надо больше плакать, мое сердечко, не надо, мой хороший! А то убьют нас…» Вдруг она повернула ко мне свое лицо. Я испугался, увидев в полумраке ее глаза. «Степан, почему он заснул? Почему он не дышит? Степан! Может…»
Голос Степана прервался, и он заплакал. Мне хотелось его утешить.
— Как знать, — сказал я, — может, твой отец и братья живы! Иногда бывают такие сказочные случаи…
— В нашей деревне не осталось в живых ни одного мужчины, — ответил он. — Всех сожгли в церкви. Нури ушел, но наш тайник раскрыли и нас обманом выманили из него. Нам сказали: «Не бойтесь. Все страшное позади. Сейчас прибудут жандармы и наведут порядок». Но как только прибыли жандармы, нас построили в колонну и, подгоняя хлыстами и прикладами, куда-то погнали. Нас гнали день и ночь. Когда мы подошли к Гюль-Дере, явился какой-то разъяренный офицер, отобрал из толпы ребят постарше и стал кричать на конвоира: «Почему до сих пор живы эти ублюдки? Ты что, слепой, не видишь, что они уже взрослые мужчины? Хочешь, чтоб опять тут расплодились армяне? Немедленно расстрелять!»
Когда меня оторвали от матери, она не плакала, не сопротивлялась. Она сказала: «До скорой встречи, Степан. Я первой пойду на тот свет и встречу тебя там…» И бросилась в пропасть!.. Когда дядюшка Али пришел выбирать работников, как раз должны были убить меня и Серго…
Позднее я услышал рассказы о кошмарах еще более страшных, чем пережил Степан. Это происходило в Эрзуруме, Киликие, Диярбакыре, Сивасе, Хастамону и других местах. Время стерло страшные подробности. Если вы откроете сейчас какую-нибудь книжку по истории, то найдете только сухие строки «о резне и преследовании армян во время первой мировой войны». Вы найдете и несколько холодных цифр. Одни говорят, что число жертв достигло миллиона, другие — что миллиона с лишним, третьи утверждают, что погибло полтора миллиона армян и греков. Не оставляйте без внимания вопрос о виновниках этих событий, тем более что он достаточно запутан. За эти события ответственны не только турки. Христиане, которые жили в Анатолии и в руках которых находились ключи к ее богатствам, были выброшены оттуда потому, что мешали сначала немецкой экспансии, а позднее капиталистам стран, стоявших за спиной Антанты. Самые бесчестные и коварные замыслы иностранных монополистов в области экономического господства в Турции сосредоточились на железной дороге, ведущей из Мосула и Багдада в Смирну, так как она проходила по нефтяным районам Среднего Востока и сказочно богатым местам Анатолии. Поход за золотым руном продолжается и до сих пор…
IX
Рассказ Степана заставил меня утвердиться в решении бежать как можно скорее. Когда Эдавье, радуясь, принесла мое удостоверение, я встретил ее как чужую, не чувствуя никаких угрызений совести от того, что покину ее. Я сухо поблагодарил ее и, чтобы избежать дальнейшего разговора, стал внимательно читать удостоверение. «Приказом командира второго рабочего батальона солдат Манолис Аксиотис, житель деревни Кыркындже, вилайета Айдын, оставляется на службе у Али-аги в деревне Гюль-Дере до особого распоряжения…»
Эдавье села рядом со мной, печальная и нежная. Ее глаза искали моего взгляда, но я не поднимал глаз от бумажки.
— Я знаю, что ты хочешь бежать, — вдруг сказала она, нарушив тягостное молчание. — Не делай этого, Манолис. Оставайся у нас до окончания войны, а тогда, если ты захочешь, я поеду с тобой к тебе на родину. Разве ты не можешь представить меня христианкой твоим родным? Я буду любить то, что любишь ты, и верить в то, во что веришь ты. У нас многие христианки говорят по-турецки, между нами нет никакой разницы. Ты не скажешь, что меня зовут Эдавье, будешь называть Марией…
Бедная Эдавье! Она говорила со мной языком любви, но я не понимал ее, преисполненный ненависти, которую ежечасно разжигала война.
В тот же вечер я решительно сказал Панагису:
— Ночью бежим!
В полночь мы двинулись в путь. Мы договорились идти только по ночам и не приближаться ни к каким селениям. Первая неделя пути была особенно трудной. Сначала на дорогах встречалось много людей. Потом мы попали в солончаки, где не было воды. Нас охватило отчаяние. Мы слизывали с камней осевшую на них ночную росу.
— Я весь высох, больше не выдержу, — жаловался Панагис и смотрел на меня страшными воспаленными глазами.
Я отдал ему последний глоток из фляжки, который хранил для чрезвычайного случая. На рассвете я почувствовал свежесть в воздухе.
— Панагис, мы спасены! Где-то поблизости должно быть много воды!
Мы ускорили шаг. Через полчаса мы услышали плеск воды.
— Река! — в один голос вскрикнули мы.
Это была река Сакарья. Мы побежали. И если бы навстречу вышел полк солдат, он не остановил бы нас. Мы жадно прильнули к воде, окунали в нее голову, отряхивались и снова окунали. Наконец жажда была утолена. Мы успокоились, сели на берегу, поели хлеба с сыром и возблагодарили бога.
Теперь трудность состояла в том, чтобы перебраться через реку. Обследовав берег, мы нашли сделанный на скорую руку переход из каменных глыб. В этом месте река делилась островком на два рукава. Камни шатались у нас под ногами, а течение было быстрое. Вдруг Панагис сорвался в воду и чуть не утонул. Я его с трудом вытащил. Мы добрались до островка, узкого и длинного, похожего на подводную лодку. На одном его конце росла ива, а на другом кусты. Я разглядывал переход через второй рукав реки, когда Панагис схватил меня за плечо.
