Александр Кузнецов - Макей и его хлопцы
— Кабы не я, давно бы пешим ходил.
— Уж так‑таки и пешим, — улыбнулся снисходительно Макей, хорошо зная, что дед сильно загибает.
— Право слово!
Деду Петро и в самом деле по временам казалось,, что без него всё бы порушилось, всё бы пошло вверх дном.
Ворчал он и на самого Макея:
— В те поры наш Талаш ловчее бил немчуру, а однако же и хозяйство блюл, особливо коня.
— Слышал уж, — нетерпеливо отмахнулся Макей ог стариковской назойливости.
— Знаю, что слышал. Еще послухай. Оно знамо — не ндравится.
И самодовольная улыбка раздвинула его льняную пушистую бороду. Годы и эта длинная белая борода служили ему надежной защитой от молодой строптивости Макея, от его гневных вспышек.
— Всё ворчишь, деду?
Это говорит Мария Степановна, пришедшая сюда со своими неразлучными подругами — Дашей и Олей — доить коров для санчасти, где лежат больные партизаны. В голосе её бьется смешок. Девушки звонко смеются. Даша подбегает к деду Петро, целует его в щеку.
— Доброе утро, деду!
— Стрекоза! — ворчит добродушно старик и грозит внучке согнутым прокопченным табачной желтизной пальцем и, пряча в мягкой бороде ухмылку, говорит:
— Ломовцев Данька занедужил. Какой дубок подломился! Смотри, девка!
Даша краснеет и, скрипя перевеслом подойника, бежит догонять подружек.
В это время к коновязи на всем галопе подскакал верховой. В нём дед Петро узнал своего односельчанина Лантуха. Юношеское лицо его, щедро усеянное желтыми брызгами веснушек, было бледно. Закрутив повод за бревно, он бросился в штабную землянку.
— Эй, комсомол! — крикнул дед Петро. — Здесь Макей‑то. Ты к нему што ль?
— Где?
Дед Петро показал на Макея, который стоял в группе разведчиков, любуясь своим иноходцем. Увидев Лан–туха и его взволнованное лицо, Макей отошел в сторону, чувствуя, как свинцовая тяжесть, наливаясь, сковывает ноги, холодит спину. Овладев собой, он сухо спросил:
— Что нового?
Волнуясь и торопясь, Лантух сказал, что немцы в Усакине, что павловцы ушли куда‑то, Белоусов, сказывают, разбит, а Изох и Грациан бьются. Там такое творится!
К ним бесцеремонно подошел дед Петро.
— Аль беда какая стряслась?
— Беды еще нет, — сказал, распаливая трубку, Макей. Красный язычок спички лизнул чёрную головку трубки и нырнул в табачное месиво. — Беды нет, а может и быть.
Макей сказал деду, что поручает ему сходить в деревню и предупредить односельчан о надвигающейся опасности. Это, видимо, понравилось деду Петро: широкая улыбка поползла по его бороде. Он крякнул и, пропустив сквозь сучковатые пальцы пушистый лен бороды, сказал:
— Это я могу. Верно придумал. Тут окромя меня и некому.
В это время с подойниками, полными парного дымящегося молока, проходили Мария Степановна, Оля и Даша. Увидев Лантуха, Даша озорно подтолкнула локтем Олю Дейнеко и, наклонившись к ней, шепнула:
— Твой залетка что‑то раскис, утешила бы.
— Что ты, Даша! — закрасневшись и сбиваясь с шага, прошептала девушка. — Он и не смотрит.
— А ты заставь, дурочка!
И вдруг озорно крикнула:
— Доброе утро, Петрок!
Лантух повернул на приветствие голову и не ответил. Лицо его было словно деревянное, голубые глаза невидяще смотрели куда‑то вдаль. Потом голубые льдинки вдруг растаяли, расцвели васильками. Он увидел Олю и заулыбался. Оля совсем смутилась. Лицо её зарделось. Она, не оборачиваясь, побежала в санчасть, расплескивая из подойника молоко.
— Приду к вам, Мария Степановна, рану перевязывать.
— Сердечную? — засмеялась Даша и побежала вслед за Олей. Она не знала, что юноша еле стоит, истекая кровью: его обстреляли и пуля задела предплечье.
«Не очень‑то сегодня доброе утро», — подумал Макей и подозвал к себе Марию Степановну. Она так и подошла с подойником.
— Приготовься, Маша, к возможной эвакуации.
От лица фельдшерицы отхлынула кровь, потом оно покрылось бордовыми пятнами.
— Что случилось?
Голос её дрогнул. Макея это неприятно поразило и он сухо сказал:
— Окажите помощь Лантуху: он ранен. В двенадцать часов дня приходи в штаб, на военный совет.
Только теперь Лантух почувствовал себя нехорошо, голова кружилась, ноги дрожали.
— На тебе лица нет, — сказала Мария Степановна, поддерживая его за локоть.
Как только Оля увидела, что в санчасть с Марией Степановной идёт Лантух, она постаралась незаметно выскользнуть и почти бегом побежала на кухню. Да и пора: партизаны, весело разговаривая, уже шли с котелками за завтраком.
Рана Лантуха оказалась серьезнее, чем он сам об этом думал. Разрывная пуля разворотила мускул на правой руке, едва не разбив кость. Обрезая куски мяса, Мария Степановна и Даша удивлялись терпению юноши и тому, как он доехал с такой раной.
— Как дела, герой? — входя в санчасть, весело сказал комиссар Сырцов. — Сильно?
Последнее время Сырцов частенько под всякими предлогами заходил сюда и подолгу просиживал с Марией Степановной. Всякий раз она чувствовала при нем и смущение, и какую‑то тихую радость. И сейчас горячей волной ей хлестнуло в грудь и там опять всё затрепетало, запело, а лицо запылало так, что она приложила холодные ладони к зардевшим щекам.
Веснушчатое и побледневшее лицо Лантуха также покрылось румянцем, и он смущенно махнул здоровой рукой.
— Царапинка, — проговорил он, чувствуя почему-то себя очень неловко при комиссаре.
— Хороша царапинка! — сверкая сливинами глаз, воскликнула Даша. — Нечего там скромничать. Ведь он, товарищ комиссар, чуть руки не лишился.
Даша помогла Лантуху одеться и, подмигнув, велела идти на кухню. На кухне, накормив всех сытным завтраком, Оля Дейнеко с нетерпением ожидала Лантуха. Волнуясь, она часто выбегала из кухни: — «Не идёт ли? Видимо, всё перевязывают. Неужели тяжело?» Она поминутно заглядывала в осколок зеркала и всё ей казалось, что сегодня она дурно выглядит. Дрожащими пальцами поправила она выбившийся из‑под синей косынки золотистый локон волос. Но опять осталась недовольна собой. Костер постепенно потух, котелок мясного супа покрылся желтоватым бельмом жира, перловая каша, сдобренная салом, окаменела.
Лантух так и не пришёл. Окруженный товарищами, он лежал на койке в своей землянке и молчал.
XXIII
Макей со своими хлопцами обмозговывал план боевой операции. Он указывал командирам и политрукам на возможные засады противника, определял пути отхода и выхода из блокады. А в это время дед Петро в старом кожушке осторожно пробирался на лыжах, прислушиваясь к тревожному шуму леса. В лесу снегу было много и дед легко шёл на лыжах. Но когда он подошёл к лесной опушке и посмотрел на поля, расстилавшиеся вокруг, то понял, что лыжи теперь придётся водрузить на себя: снегу на полях почти не было. Лишь кое–где лежал он белыми островками, рафинадом блестел в ложбинах, оврагах.
В деревню дед пришёл к вечеру. Он страшно устал. На ногах налипла вязкая весенняя грязь. Лицо посерело. Ломило суставы ног, поясницу. Дед Петро зло бросил в сени лыжи. На их грохот вышла дородная бабка Степанида с сердитым лицом. Но, увидев деда Петро, она радостно вскрикнула и в серых глазах затеплились приветливые огоньки, по широкому полному лицу с двойным подбородком расплылась улыбка. Дед Петро нахмурился, хотя и был душевно рад увидеть свою старуху. Для виду он еще продолжал ворчать:
— И угораздил меня шут лыжи взять! У нас в лесу еще зима, а тут — вон как! Вот и полз по грязи. Беда!
— Надолго ли? Как там Макеюшка‑то?
— Про Макея не гомони: у него делов полон рот. И мне живым манером велел вертаться. Мне, говорит, без тебя, деду, невозможно. Ведь я эту самую стратегию с Талашем пережил. Сколько раз он, бывало, говорил мне, Талаш‑то…
— Да полно — всё об одном ты! Как он там соколик‑то мой, как Даша, Мария Степановна? Немцы, слышь, лютуют? Не довелось нам еще их видеть, и не приведи бог.
Дед Петро уже разинул было рот, готовясь произнести очередную тираду во славу знаменитого Талаша, как на улице, .у ворот дома что‑то подозрительно затарахтело. Дед Петро замер: «Не они ли, окаянные?» Бабка Степанида метнулась к окну и ахнула:
— Они, проклятущие!
— Эх, упредили они меня, — простонал дед Петро, — народу сказать бы: блокада.
У ворот остановился мотоцикл, с которого спрыгнули двое в зелёных шинелях. Дед Петро быстро залез на печку и завернулся в пеструю кодру. Громко стуча сапогами, фашисты вошли в хату. Вперед выдвинулся пожилой немец с сухим в глубоких морщинах лицом и маленькими рыжими усами. Молодой немец остановился в дверях, держа наготове автомат.
— Штарый Питер ист цу хаузе?
Бабка Степанида стояла посреди хаты толстая, неуклюжая и растерянно мигала глазами. Всё в ней говорило, что она ничего не понимает. Но не видно было, чтобы она испытывала страх. Пожилому немцу, привыкшему к тому, что его появление вызывает ужас, захотелось до конца испытать характер старухи.
