Борис Зубавин - Июньским воскресным днем
Грибов влез в кузов, встал посредине, широко расставив ноги, и по очереди принимал и рассматривал документы.
Майор и лейтенант были из одной дивизии, веселые, нетерпеливые. Они получили отпуск и ехали к родным. Я с сочувствием глядел на них, прекрасно понимая, что значит получить отпуск и ехать домой. Каждая минутная задержка кажется вечностью.
Майор, улыбнувшись, сказал Грибову, принимая от него свои документы:
— Только поскорее, пожалуйста, товарищ сержант.
Грибов, уже разглядывавший документы лейтенанта, не ответил ему.
— И верно, старший сержант, давай побыстрее. — Лейтенант с вызывающей усмешкой глядел на него. — Все мы с переднего края, документы в порядке.
Но Грибов и лейтенанту ничего не ответил.
«Совсем неучтиво», — подумал я и, чувствуя, как неприязнь к Грибову начинает возрастать во мне и меня все больше возмущает его обстоятельная неторопливость, сказал:
— Пошевеливайтесь, товарищ Грибов.
Грибов с укором посмотрел на меня, послушно сказал:
— Есть пошевеливаться, товарищ капитан, — но, как я с неудовольствием заметил, спешить не стал.
Последним, у кого он взял документы, был пожилой солдат с орденом Красной Звезды на вылинявшей, не однажды стиранной гимнастерке.
Грибов долго, неторопливо, как показалось мне, нарочно подчеркивая этим, что хозяином положения, даже несмотря на мое замечание, остается он, вертел в руках, перелистывал красноармейскую книжку солдата.
«Да, я прав в своем отношении к нему, — думал я, чувствуя все возрастающее раздражение к поступкам этого обстоятельного человека. — Его бдительность, которою все мы восторгаемся и ставим в пример другим, есть не что иное, как своеобразная болезнь. Нельзя же всех подозревать в злонамерениях!»
— Вы куда едете? — кончив наконец рассматривать книжку, но не возвращая ее солдату, спросил Грибов.
— На станцию Гусино, товарищ старший сержант. — Солдат снизу вверх просительно глядел на него.
— В командировку? — Грибов смотрел то в книжку, то на солдата.
— Да.
— Дайте ваше командировочное предписание.
Солдат беспокойно завозился, стал торопливо, сбивчиво объяснять:
— У меня нету его. Мне товарищ интендант говорит: поезжай, Чувашов, скорее в Гусино. Валяй без предписания, сойдет. Я, говорит, не в Москву тебя посылаю. Валяй, говорит…
— Почему же он не выдал вам предписания? — Грибов бесстрастно, в упор смотрел на него.
— Печать-то в штабе полка, а дело наше срочное, — беспокоился солдат. — Не в Москву, говорит, посылаю. Никто тебя не задержит, рядом тут.
Грибов опять принялся рассматривать красноармейскую книжку.
— Эх! — махнул рукой лейтенант. — Решайте скорее, старший сержант. Делать вам, что ли, нечего? На передовую бы вас — там бы научились проворству…
— Сейчас решим, товарищ лейтенант, — невозмутимо ответил Грибов. — Сходите! — вдруг резко приказал солдату, пряча его книжку в карман своей гимнастерки.
— Как же это, товарищ старший сержант… — Солдат был огорчен, растерян, жалок. — Мне же в Гусино надо, у нас дело срочное, я задания не выполню… — Он нехотя поднялся, взял лежавший возле него вещевой мешок, поглядел на меня с мольбою в глазах: — Товарищ капитан…
— Выполняйте, что приказано вам старшим сержантом, — сказал я, спрыгнув с подножки.
То решение, которое принял Грибов, было единственно правильным формально. Я это понимал, и в то же время мне было жаль солдата, которого, я был уверен, в конце концов придется отпустить, и, стало быть, мне снова, еще раз, надо будет испытать стыд и неловкость за свой поступок, за причинение обиды ни в чем не повинному человеку.
— Какая-то дикая жестокость, — вдруг сказал лейтенант. — Едет человек в командировку, а тут всякие тыловики хватают его.
Я невольно вздрогнул от этих слов. Злость, раздражение, неудовольствие, которые едва сдерживались во мне, вдруг обернулись против лейтенанта.
— Прошу, товарищ лейтенант, не вмешиваться в действия старшего пограничного наряда! — резко сказал я, покраснев от злости.
Лейтенант тоже разозлился, что-то хотел ответить мне, но майор, похлопав его по плечу, произнес:
— Спокойнее, спокойнее. Не мешайте им заниматься своим делом.
Солдат, вздохнув, неуклюже перелез через борт, спрыгнул на землю, и машина поехала в сторону Малой Гуты, откуда до станции Гусино было еще километров тридцать.
На заставе Бардин допросил солдата. Ничего нового тот не сказал и только беспокоился, дадут ли ему справку, что он был задержан: ему надо было чем-то оправдаться перед интендантом.
У него отобрали орден, обмотки, ремень, спички, табак, сняли с пилотки звездочку и посадили в КПЗ.
Вечером из Малой Гуты вернулся Зверев, весь день пробывший там в секрете. Человек с вещевым мешком в левой руке на свидание не пришел.
IX
— Странно, очень странно, — проговорил Бардин. — Почему же он не пришел, когда должен был непременно прийти? Что ему могло помешать явиться на это свидание? Что его спугнуло? Где он сейчас? Положение осложнилось, капитан.
Мы с ним сидели на крыльце школы. Слушая Бардина, чувствуя, что он встревожен, я все же думал не столько о том, почему не явился на свидание человек с вещевым мешком в левой руке, сколько о старом солдате, сидящем у нас в КПЗ, и спросил о нем у Бардина.
— И с ним пока ничего не ясно, — ответил он.
— Что же тут неясного?
Бардин с удивлением поглядел на меня.
— А зачем он, собственно, ехал в тыл с переднего края, не имея на то никаких документов? Даже если в этом деле виноват не он, а тот, кто послал его, то и того человека следует призвать к порядку за нарушение строжайших приказов командования.
Мне показалось это не очень убедительным, и я сказал:
— Надо больше доверять людям.
Бардин засмеялся, покровительственно, дружески хлопнул меня по плечу.
— Да вам никто не мешает, доверяйте. Как же, без этого нельзя было бы и жить. Но доверять-то надо все-таки с разбором. — Он, сощурясь, поглядел на меня. — Знаете, что я вам скажу? Только не обижайтесь, хорошо? Так вот: вы человек хороший, но в вас еще такой ваты полно!.. Вы мягкий очень. Из вас ее надо безжалостно по-вытрясти. Тогда вы совсем хороший будете, пожестче.
Я, конечно, обиделся, что меня надо трясти, словно грушу, но ответить не успел.
Выскочил из дома радист, протянул мне шифровку:
— Радиограмма из батальона.
Я ушел к себе расшифровывать ее.
«Вышлите к восьми ноль-ноль семнадцатого штаб батальона Фомушкина и Назирова для прохождения двухнедельных снайперских сборов на переднем крае, снабдив продовольствием трое суток и аттестатом».
«Черт знает что! — разозлился я, переведя при помощи кода эту фразу. — «Вышлите к восьми ноль-ноль», а сейчас уже девять вечера, до батальона восемнадцать километров. Неужели они раньше не могли сообщить? И для чего вообще эти сборы? Людей на заставе и так не хватает, а теперь еще двух человек забирают».
«В ночь с пятнадцатого на шестнадцатое перехвачена работа передатчика неизвестным кодом, — читал я дальше. — Усильте наряды в районе высадки парашютиста Большие Мельницы, Малая Гута — вероятном нахождении радиопередатчика. Вышлите лесной массив повторную РПГ. Результатах работы наряда доложить семнадцатого восемнадцать часов».
Это разозлило меня еще больше.
«Усильте наряды, вышлите РПГ», — в сердцах передразнил я, — А сами двух человек на сборы забирают. Кем я, колхозными мальчишками, что ли, буду наряды усиливать? Чертова служба, штабники несчастные, только бы приказы составлять, а как их выполнять будут — не их дело!»
«Воинской части шестьдесят девять восемьдесят три дезертировали рядовые Чувашов и Сапочкин, Примите меры их задержанию».
Прочитав это, я позабыл и о своей обиде на Бардина, и о злости на батальонных штабистов. Так вот он кто, оказывается, этот скромный старый солдат Чувашов!
X
— Ну, Чувашов, садитесь и рассказывайте, — сказал Бардин, когда дежурный по заставе ввел солдата.
Чувашов сел, кротко, чуть щурясь и склонив голову набок, поглядел на Бардина. Тот сидел за столом, подперев кулаками голову, пристально и холодно смотрел на солдата.
— О чем рассказывать, товарищ капитан?
— О том, почему вы решили дезертировать.
Чувашов качнулся, будто эти спокойно, обыденно произнесенные слова хлестнули его по лицу, да так сильно, что он едва усидел на табурете.
— Откуда вам известно? — тихо спросил он, опустив глаза.
— Это правда? — Бардин продолжал сверлить его взглядом.
Чувашов молчал, глядя в пол.
— Я вас спрашиваю, Чувашов, это правда?
Солдат вдруг сполз с табуретки, встал на колени.
