Ольга Матюшина - Песнь о жизни
Смерть собирала в городе обильную жатву. Первыми не выдержали мужчины. Они быстро слабели и как-то внезапно умирали. Покойников не успевали хоронить. Их относили в холодные комнаты, ванные, прачечные.
Все реже и реже копали могилы. Рыть промерзлую землю было трудно, нанять можно было только за хлеб. Мертвых свозили в больницу, в морг. На грузовиках отправляли на кладбище, сотнями хоронили в братских могилах. Землю для братских могил взрывали динамитом.
Смерть ходила кругом. К ней относились равнодушно. Пугала только лишняя трата сил — хлопоты о похоронах.
В нашем саду есть два деревца, похожих друг на друга. Они стоят у дорожки, совсем близко от дома. Однобокие, без вершинок, с ветвями, вытянутыми на запад, эти рябинки поздней осенью покрываются крупными красными гроздьями и всегда соблазняют прохожих.
Помню, лет тридцать назад я стояла у окна. Красив был сад, укрытый первым пушистым снегом. Рубинами горели на солнце гроздья рябины.
Смотрю — по тропинке идет Маяковский. Остановился. Залюбовался ягодами. Потом по-мальчишески разбежался, прыгнул. Мимо! Снова прыгнул, и снова мимо!
Я рассмеялась, крикнула в форточку:
— Не выросли, Владимир Владимирович! Плохо тренированы!
Он улыбнулся, махнул рукой. Сделал несколько шагов к дому и вернулся. В руках — палка. Долго нацеливался, и… победный крик! Сразу две кисти вытащил из снега, горсть мерзлой рябины засунул в рот. Лицо озорное, довольное…
И вот эту рябину в одно блокадное утро пришлось срубить — не на чем было вскипятить чай умирающему Ведерникову. Как сейчас вижу его в саду. Объявлена тревога, стреляют зенитки. То там, то здесь разрываются бомбы. А Федор Николаевич трогательно расправляет стебли настурций, привязывает их веревочками к раме. Как много было в его глазах покоя. В морозные месяцы блокады шестидесятилетний человек каждый день ходил за семь километров в свою типографию. Работал, как юноша, по две смены. Все свои последние силы отдал родному городу.
Не стало Федора Николаевича Ведерникова. Чувствую, что и мои силы падают. Но записывать пережитое надо, надо. Делаю попытки, бросаю, начинаю снова. Сержусь на себя, на глаза, на войну, но записать ничего не могу.
Не выдержала, пожаловалась Муле.
— Что же ты молчала? Я давно помогла бы тебе.
— Нет, нет, дорогая! Ты и так еле жива, а я еще нагружу тебя новой работой.
— Не беспокойся, — убеждала Муля. — Эта работа мне только пользу принесет. Отвлечет от тяжких дум.
И. Муля стала чаще приходить ко мне. Дыханием согреет руки, возьмет карандаш и пишет под диктовку, пишет с большим старанием. Сегодня она пришла рано, совсем замерзшая. На улице больше тридцати градусов холода. В углах комнаты снег. Все же мы решили писать. Я стала диктовать о девушке Вале.
«Она работала здесь на Петроградской стороне. Жила на казарменном положении. Каждый день ходила в Гавань — относила родителям все, что могла, из своего небольшого пайка. Подруги не раз ей говорили:
— Ты бы о себе подумала, Валя! Каждый день таскаешься за семь километров по морозу. Родителей не спасешь, а сама погибнешь…
— Не могу их бросить, — отвечала Валя. — Папа больной. Я очень тревожусь.
И девушка ходила в Гавань, напрягая последние силы.
В один из дней идти было особенно трудно. Холод сжимал грудь, дышать тяжело. Кое-как добралась. У плиты суетилась мать.
— Как папа?
— Слабеет.
Увидя Валю, отец обрадовался. Даже с постели встал.
— О, да ты, папочка, у меня молодец. — Она обняла его, прижалась к нему. — Завтра эвакуируем маму, а дней через десять тебя.
— Не тревожься, деточка, — успокаивал отец. — Я скоро поправлюсь.
На следующий день Валя проводила мать, а сама осталась работать в ночную смену. Утром побежала к отцу. Удалось выхлопотать ему на заводе усиленное питание. Радость-то какая! Даже не заметила длинной утомительной дороги.
Вот и знакомые ворота. Соседка остановила ее на лестнице:
— Не торопись, Валя! Горе у тебя…
— Умер?!
Валя прислонилась к стенке. Сумочка выпала из рук. Гулко разбилась банка, суп потек по ступенькам. Долго, стояла. С трудом, поднялась наверх. На пороге отцовской комнаты остановилась. Не могла войти. Потом бросилась к отцу. Целовала холодный лоб, руки.
— Папочка!
Одна…
Шатаясь, не разбирая дороги, возвращалась по темным улицам. Слезы застилали глаза. Споткнулась. Упала на что-то мягкое. На дороге лежал человек, едва слышно стонал. Валя встала и пошла дальше. Человек застонал громче.
«Погибнет, если не помочь ему. Но что я могу сделать?» — сказала себе, продолжая идти.
«А если у него есть дети? Им будет тяжело, как мне…»
Остановилась. Вернулась к лежавшему.
— Товарищ! Вставайте, вы замерзнете. — Потянула его за рукав.
Человек стонал, но не двигался.
— Где вы живете?
— Пушкарская… — едва слышно прошептал он.
— Гражданин! Подойдите сюда! — закричала она прохожему с санками. — Помогите довезти.
— Вот еще! Сколько их по дороге валяется. Всех не подберешь.
И зашагал дальше.
— Как вам не стыдно! Мужчина еще!
— Теперь не до стыда.
— И все же вы мне поможете! Слышите — поможете! Человек вы!
Уверенный голос девушки подействовал. Прохожий что-то пробурчал, но повернул санки и помог усадить лежавшего. Тот был слаб, валился на бок. Пришлось Вале поддерживать его за плечи. Путь был далеким. Валя совсем замерзла. Свалив больного у ворот дома, гражданин с санками ушел. Валя не знала, как такого слабого поднять по лестнице. Помогли вышедшие из ворот соседи. Как тюк, они тащили терявшего сознание человека. Валя постучала. Открыла опухшая женщина, помогла уложить больного на кровать. Комната закопченная, вещи разбросаны. Мальчик лет пяти молча смотрит на вошедших.
— Это твой папа? — обратилась к нему Валя.
— Да. — Мальчик отвернулся и стал растирать у печки свои руки.
— Разденьте больного. Согрейте кипятку. Он совсем замерз, — сказала Валя.
Женщина сняла с мужа пальто, сапоги, укутала его одеялом. Сквозь слезы благодарила Валю».
…Я кончила диктовать, подошла к Муле. У нее совсем закоченели пальцы.
— Давай немного попилим. Сразу отогреемся, — предложила я.
И мы взялись за пилу.
— Интересно ты пишешь, Оля. Диктуешь набело, без поправок!
— Я и сама не знаю, как это выходит. Перечитать не могу. Тебя просить не хочу. Времени жалко. Мне все хочется, чтоб ты скорее записывала. Очень тяжело держать в памяти десятки готовых страниц.
— Ты боялась за мои силы, Оля. Знаешь ли, как увлекает меня эта работа? Она делает меня выносливее и помогает забыть про пустой желудок.
Глава третья
Наши наносили большой урон фашистской авиации. Немцы перестали бомбить город. Зато обстрелы из дальнобойных орудий не прекращались. Враг палил в жилые дома, в фабрики. Попал снаряд и в водопровод. Лопнули трубы. Замерзла вода.
Остановились хлебозаводы. Заменить механизированную выпечку ручной — дело тяжелое, сразу не наладишь. Задержалась выпечка хлеба. Около булочных скапливались толпы голодных. Устанавливались очереди на квартал и больше.
Сегодня Муля с четырех часов утра стояла в очереди. Совсем замерзла. Я решила идти за хлебом днем. Оделась тепло. Подошла к булочной.
Морозный солнечный день. Огромные сугробы около панели. Снег на гребнях блестит, переливается. Сквозь холод чувствуется близость весны.
В хвосте очереди не видно, где ее начало. Все волнуются. Часто уходят погреться, забывают, где стояли, путают, ругаются.
По дороге узкой лентой тянутся люди с санками. Они везут своих близких, завернутых в простыни. Это дорога на кладбище. Шествие мертвых. С санками идут медленно, спотыкаются. Если кто остановился — останавливается вся цепочка. Лица у людей окаменели от горя. Живые мертвецы везут в последний путь своих близких.
А в очереди кричат, спорят. Разобрать толком ничего нельзя, Муля пришла меня сменить. Я попросила ее узнать, что за крики. Выяснилось, что до семи часов хлеба не подвезут.
Я отправились домой. В восемь вечера пришли снова.
К нам присоединилась Ира. В желудках у нас за целый день ничего не было, кроме тарелки водяного супа. Мороз усиливался, ветер крепчал. Ира и Муля ушли вперед, я осталась в хвосте очереди. Подняла воротник, засунула в него нос. Руки спрятала в карманы. Ветер ледяными иглами колет лицо, залезает в рукава, гуляет по спине. Переступаю с ноги на ногу, хлопаю руками. Проходят часы. Очередь не двигается. Под шубу я надела шесть шерстяных фуфаек. Теперь это легко можно делать. Тело так исхудало, что шуба, даже с массой фуфаек, висит словно на вешалке. Желая согреться, качаюсь из стороны в сторону.
Кажется мне, что вся очередь качается. Голова, должно быть, кружится… Вгляделась. Очередь действительно качается из стороны в сторону. Яркий свет луны, заколоченные окна, пустые улицы. Длинный, длинный поток людей, безмолвно, медленно качающийся… Страшный танец голодных. Если бы небо Нью-Йорка превратить в огромный экран и на нем показать эту очередь!..
