Овидий Горчаков - «Максим» не выходит на связь
– С тех пор как наши оставили Нальчик, только одна сводка – наши войска ведут бои с противником в районе Сталинграда, Туапсе и Нальчика. В общем, тихо. Тишина перед бурей. А откуда ветер подует – не знаю. Думаю – с востока.
Добросердов всегда так думал. С двадцать второго июня. Наперекор очевидным фактам, назло элементарной логике. И это не был показной официальный оптимизм. Это была несгибаемая вера в правоту и силу своего дела. Вера, которая утраивала силы, когда силы были на исходе, и творила чудеса, когда дело казалось безнадежно проигранным.
Черняховский еще раз посмотрел на карту и раздельно, веско произнес:
– Одно из двух. Или немцы погонят наших за Волгу до Урала, и тогда наша группа в тылу у них погибнет за десять – пятнадцать дней, или наши погонят немца и освободят нас. Если победят немцы, жить не хочу, поэтому пойду в тыл врага… – Он встал и без улыбки пробасил: – Добре! Выходит, комиссар, некогда нам рассиживаться да лясы точить. Айда к ребятам!
Он подошел к столу, открыл новую пачку «Прибоя», достал тоненькую папироску, закурил и сунул Майоровы спички в карман.
– Запиши, майор, для истории – группа «Максим» перед выходом на задание получила четыре коробка спичек.
Он вышел не прощаясь. Пожав руку майору, вышел Быковский.
Майор походил из угла в угол. Потом подошел к столу, снял телефонную трубку, набрал знакомый наизусть номер.
– Что-нибудь есть? – спросил он. – Нет? Ладно, позвоню утром.
Группы, посланные в тыл врага, так и не восстановили связь с Большой землей.
Разговор этот произошел накануне Седьмого ноября. А Седьмого ноября в спецшколе был большой праздник. За ужином каждый выпил свои «фронтовые сто граммов». А все пятьдесят девушек получили американские подарки – маленькие, изящно упакованные посылки с ярлыком:
«Мы вносим наш вклад». В своих посылках Нонна и Валя обнаружили тончайшие нейлоновые чулки, шелковые комбинации, по флакончику духов и по банке кольдкрема. При виде этих союзнических подарков по заинтересованной толпе пробежал шум – восторга и радости, недоумения и возмущения.
– Красота какая! У нас таких не делали!
– Ничего себе «вклад»! А вторым фронтом и не пахнет!
После ужина клуб был битком набит: показывали «Мы из Кронштадта». Затаив дыхание смотрели курсанты, как с высокого обрыва беляки бросали в море красных моряков с привязанными к шее тяжелыми камнями. Курсанты смотрели на бесстрашных ребят в тельняшках как на своих современников, как на ребят из своей же части. Стерся рубеж двух десятилетий, исчезла пропасть между поколениями. Через две-три недели каждый из сидевших в зале мог попасть в руки такого врага, какого еще не знало ни одно русское поколение со времен татаро-монгольского ига, и каждый видел себя на краю того обрыва, пытался заглянуть себе в душу…
У Володи предательски щипало глаза. Он таращил их в темноте, чтобы, не дай бог, не пролить непрошеную влагу и не осрамиться перед Колей и Нонной! Ничего себе – диверсант и разведчик! Точно девчонка, исщипал он себе бедро, напрасно надеясь болью отвлечь себя от того, что творилось на экране. Его страшило, что не сумеет взять себя в руки до того, как в зале вспыхнет свет.
После фильма курсанты показали наспех сколоченную программу художественной самодеятельности. Плясали гопак, с чувством читали «Жди меня», пели «Эх, как бы дожить бы до свадьбы-женитьбы» и о родном Днепре, оставленном немцам. Володя с успехом исполнил под баян «Вечер на рейде». А Коля Кулькин – нос картошкой, рот до ушей – повязал голову синим платочком и спел под дружный хохот курсантов сатирический вариант «Синего платочка» – «Драпают фрицы прочь от столицы, им не вернуться домой».
Потом танцевали. Черняховский раза два-три приглашал чем-то приглянувшуюся ему крепко сбитую девушку лет двадцати, скуластую и черноглазую. Танцевал он ловко, но с мрачным видом и без всякого удовольствия. Девушка тоже молчала, но разглядывала его с напряженным интересом и все словно порывалась сказать ему что-то. Он еще раз окинул ее взглядом – полногрудая, плотная, рот полуоткрыт.
– Может, хватит выкаблучивать? – спросил он наконец. – Надоели эти танцы-манцы. Дышать нечем. Пройдемся?
Они оделись и вышли на улицу. Морозило. Во всем городе ни огонька – светомаскировка.
– А вы хорошо танцуете! – сказала она.
Да, когда-то он был веселым парнем, такие антраша выделывал, на танцплощадках призы брал. До войны он был совсем другим человеком.
– Медсестра? – спросил он.
– Нет, радистка.
– На фронте была? – Он взял ее под руку.
– Нет. В штабах работала.
– Сама напросилась в этот спецсанаторий?
– Да.
– Родом откуда? – Он подвел ее к набережной.
– Из Луганска. Вообще-то не из Луганска, а из Ростовской области, хутор Ново-Русский. В тридцать восьмом пешком пошла в Луганск, поступила в контору связи. – Говорила она тихо, раздумчиво. – Сначала на побегушках. Смеялись – куда, мол, тебе, деревенской недотепе! Была почтальоном, потом на «ундервуде» стуча ла, потом телеграфным ключом на комбинате «Ворошиловградуголь». Когда немцы подошли, мобилизовали, научили на коротковолновом американском «северке» работать.
– В общем, как в кинокартине «Светлый путь»… Замужняя?
– Нет… Да что это вы меня, товарищ старшина, допрашиваете, точно в Смерше?
Внезапно он притянул ее к себе, теплые губы скользнули по ее щеке. Она стала вырываться, уткнулась ладонями в широкую грудь.
– Да брось ты эти фанаберии! – Он еще сильней обнял ее и с силой, неуклюже и холодно поцеловал. – Брось! Может, через две недели погибать нам!..
Она вырвалась и побежала по лужам. Он вполголоса выругал себя, закурил, поднял мокрый воротник шинели. Внизу, в потемках, слышался сонный плеск реки.
Утром, сразу же после завтрака, у выхода из столовой она подошла к нему – та самая, скуластенькая, некрасивенькая, с черными быстрыми глазами.
– Товарищ старшина! – сказала она, краснея, с несмелой улыбкой. В ту минуту она была почти красивой. – Разрешите обратиться?
– Что еще?
– Младший сержант Печенкина направлена в вашу группу для прохождения дальнейшей службы!
Черняховский секунд пять непонимающе смотрел на нее, потом полез за спасительной пачкой папирос в карман галифе.
– Хорошо! – сквозь зубы, сжав челюсти, сказал он, сделав несколько глубоких затяжек. – Выйдем во двор, Печенкина!
Во дворе он отошел с ней к воротам, туда, где никого не было, и сказал тихо, но жестко:
– Вот что, Печенкина! Что было вчера – забудь. Ерунда на постном масле. Больше ничего такого никогда не будет. Ясно? Вы свободны! – И бросил ей вслед: – Больше жизни, товарищ младший сержант!
Поздним вечером в комнате радисток, когда уже все после отбоя легли спать, подруги спросили Зою Печенкину:
– А тебе как твой командир понравился?
Зоя повернулась к стенке, натянула одеяло на голову и горько заплакала.
Курсанты, выделенные в группу «Максим», уже обучались в школе около месяца. Если прежде они занимались диверсионно-разведывательной подготовкой по десять часов в день, а по вечерам смотрели кинофильмы и танцевали, то теперь группа «Максим» под руководством Черняховского вкалывала от побудки до отбоя. Преподаватели – старший лейтенант Безрукавный, лейтенант Чичкала, сам Черняховский и комиссар Максимыч принимали зачеты у группы по подрывному делу, стрельбе, тактике, топографии по программе Центрального партизанского штаба. Черняховский делился оплаченным кровью опытом… «Глазомер, быстрота и натиск…» – эти три принципа Суворова он раскрывал неустанно. Толковал о большом – о мужестве, стойкости и товариществе, но чаще говорил о малом: как засечь пулемет по струйке дыма, вылетающей из пламягасителя, как отличить шум мотора автомашины от шума мотора танка, как связать «языка» и воткнуть ему в рот кляп.
От некоторых советов командира не только девушек, но и кое-кого из парней в группе бросало в дрожь. Но каждый диверсант-разведчик обязан уметь бесшумно снять «языка». Классные занятия командир чередовал с физической закалкой – сам бегал с ними и подолгу ходил с полной боевой выкладкой в барханах Прикаспия.
Комиссар был неутомим: вел политбеседы, проводил читку газет и журналов, читал ребятам вслух «Радугу» Ванды Василевской и постоянно жаловался Черняховскому:
– Слушай! Что мне еще делать? Ну какой я комиссар – ведь в первый раз!..
Черняховский пожимал плечами:
– И я в первый раз в тыл врага. А в общем, больше жизни!..
Максимыч, этот веселый, простодушный человек, легко и быстро сдружился с группой. К нему, тридцатилетнему коммунисту, стали относиться как к старшему брату, взыскательному, но доброму. Он умел ладить с молодежью – до того, как Астраханский окружком партии командировал его в спецшколу, он работал военруком сельской школы. Неотесанный, даже мужиковатый, он не умел блестяще и звонко чеканить слова. Порой во время беседы он заставлял фыркать Володю Анастасиади своей образной, но не очень грамотной речью.