Роман Кожухаров - Прохоровское побоище. Штрафбат против эсэсовцев (сборник)
— Через три минуты — в спортивных костюмах! Марш!
Тот же самый театр. Только вещи в шкафу уже лежат не так аккуратно, как до этого, выровненные по сантиметрам.
— Через четыре минуты в тиковом обмундировании!
Продолжительность времени менялась в зависимости от того, как хотел обершарфюрер. Ни один участник маскарада уже не находил те вещи, которые ему были нужны, и теперь начался настоящий маскарад. Только теперь увеличились шансы настоящих мастеров переодевания. Некоторые предметы одежды были надеты одни на другие, смешаны, чего-то было лишнее, чего-то не хватало. И что-то уже было чужое. Возможности комбинаций были безграничны. Появились невообразимые наборы одежды, комичные фантазийные костюмы, точно подходящие под термин «маскарад»! Инструкторы хохотали от удовольствия. Особенно удачные маски премировались.
— Вот вы — выйти из строя. — Толстый от нескольких надетых костюмов участник маскарада вышел из строя. Один наушник головного убора свисал и закрывал глаз.
— Вы что? Косая ночная сова? Солдат?
Будто совы бывают косыми. Но до уровня Полифема — одноглазого великана из «Одиссеи» — инструктор не поднялся.
Застегнутая не на те пуговицы зимняя шинель напоминала огородное пугало. Хотя ремень должен был подтягивать солдата, он принадлежал соседу по помещению, а тот был толще на два отверстия. В результате этого сухарная сумка, фляга, штык и лопата немыслимой кучей съехали вниз, к тому же все они были надеты не той стороной. То, что должно было быть сзади, теперь болталось между ног. Под шинелью у участника маскарада были только спортивные трусы, а голые ноги торчали в сапогах.
Под сдавленный смех (естественно, только инструкторов) маска была премирована и откомандирована для дальнейшего специального обхождения на казарменный двор.
— Через две минуты — в ночной рубахе! И подпоясаться!
— Через четыре минуты — в караульной форме!
Так продолжалось часа два.
— Через четыре минуты — в тренировочном костюме!
— Через три минуты — в выходной форме!
Чего только не может сделать хорошо пригнанная выходная форма! Она придавала ничтожеству, просто нулю, важность и осанку, делала из скрюченного вопросительного знака нечто вроде солдата. Почти солдата. Но, впрочем, то, что сейчас стояло перед ротой, была картина разложения, карикатура, пощечина старому солдату! Ботинки были зашнурованы только наполовину. Черные шнурки тянулись по полу, словно шлейф. Длина штанин была неодинакова. Ремень после предыдущего переодевания в ночную рубаху был слишком сильно затянут. Он так пережимал бедного участника маскарада, что казалось, будто ему грозит опасность быть перерезанным посредине. Высоко подтянутый галстук болтался, словно муха, под подбородком, а пилотка, настоящий хозяин которой имел голову размером с надувной шар, с трудом держалась на ушах. Из-за невнимательности или просто из-за того, что участник маскарада после всех произошедших перемен уже точно не знал, какие предметы относятся к выходной форме, сзади качался футляр противогаза.
Инструкторы топали, хлопали себя по бедрам и орали от наслаждения. Привлеченный хохотом, из дверей канцелярии вышел шпис — очень серьезный, очень официальный и застегнутый на все пуговицы и крючки.
— Как вас зовут?
Под пилоткой — пара испуганных глаз.
— Солдат, у вас что, нет имени?
Послышался нервный вздох и дрожащий голос:
— Унэггер.
— Как?
— Стрелок СС Унэггер, гауптшарфюрер!
Шпис сделал дружелюбно-снисходительное лицо:
— Значит, вы хотите отправиться в увольнение? Так?
— Так точно, гауптшарфюрер! Я… хотел… остановиться… Я… хотел…
Послышался смех. Шпис коротким движением руки приказал умолкнуть, а потом начал смеяться сам — раскатисто и оглушительно. Инструкторы засмеялись вместе с ним. Снова последовало движение рукой — и стало тихо. Установилась гробовая тишина. Подозрительно отрывистым голосом шпис скомандовал:
— Кругом!
Теперь он оглядывал всю маскарадную роту.
— Этот свиной мешок хотел идти в город с расстегнутой ширинкой! Виданное ли это дело? Сколько лет? — А когда несчастный не смог моментально ответить, он закричал так, что задрожали стены: — Сколько вам лет, хочу я знать, вы, ширинка от штанов!
— Восемнадцать, гауптшарфюрер!
— Восемнадцать месяцев, эмбрион?
— Восемнадцать лет, гауптшарфюрер!
Шпис трясся от едва сдерживаемого смеха, словно мокрый пудель, скрестил руки и переступал с ноги на ногу, будто хотел в туалет.
— Восемнадцать лет. — Его голос снова стал угрожающе тихим. — Восемнадцать лет — и не застегнутая ширинка, да еще на выходной форме! — И вдруг он снова загремел, словно иерихонская труба: — И уже такая свинья! В восемнадцать лет этот грязный болт считает, что у выходной формы должна быть расстегнута ширинка. Уже в казарме этот ужас шлюх готов к выстрелу! — Он хохотал так же громко, как и кричал. Инструкторы, конечно, снова хохотали над «восемнадцатилетним ужасом шлюх».
— Но самое главное, — снова закричал шпис, — что парню для этого требуется противогаз! Для соблюдения гигиены, а?
Уперев руки в колени, сильно наклонившись вперед, шпис продолжал хохотать. Вдруг он увидел улыбающихся солдат роты. Его голова, ставшая похожей на помидор, мгновенно превратилась в гипсовое изваяние:
— Смирно!
Рота замерла, забыв про улыбки.
— Свиное стадо хихикает! — загрохотал он. — Насмехаетесь над своим товарищем? Это хуже, чем трусость перед врагом! Я вдолблю вам товарищество так, что у вас ребра осыплются Ниагарским водопадом!
Участники маскарада втянули головы. Инструкторы стояли, готовые к прыжку. Шпис плотоядно улыбнулся. Что последовало потом — известно. Рота узнала различие между средним муштровщиком и мастером муштры. Шпис был корифеем самой рафинированной казарменной педагогики! Для участников маскарада этот день закончился мрачно.
Блондин улыбнулся. Это было сольное выступление Уни! Когда после обучения рекрутов у экспертов в области муштры стали проявляться заметные признаки усталости в превращении сына природы в лейб-гвардейца, они молча или безучастно давали свое разрешение стрелку Уни на выход в увольнение, несмотря на его «залесную улыбку глаз». И этот последний человек превратился в счастливчика. Естественно, не в казарме, там имени у него не было, так как обладатели серебряных шевронов на чисто солдатском жаргоне называли его «улыбчивым», а на улице, точнее сказать, у девушек, он был просто «неутомимым». Быть может, противоположный пол рассматривал его улыбающиеся глаза в совершенно иной перспективе.
«Уни, — продолжал улыбаться Блондин, — стал уже отличным номером, и… — вдруг у Блондина возникло странное чувство, сродни тянущему желудку, — где же он сидит? Нет, чепуха, Уни придет, и иван с ним ничего не сделает». Он снова улыбнулся и постучал спящему Эрнсту ладонью по каске:
— Просыпаемся! Иван бежит!
Эрнст медленно выпрямился и поправил сползший стальной шлем:
— И ты поэтому кричишь, улыбаешься и будишь меня?
Местность была холмистая, разрезанная крутыми оврагами. С точки зрения человеческого разума пройти ее было совершенно невозможно. Глубоко эшелонированные оборонительные позиции с пулеметными гнездами, минометными батареями и рубежами противотанковой обороны, с вкопанными танками и самоходными артиллерийскими установками дополнялись блиндажами, подземными складами боеприпасов, траншеями и ходами сообщений, бесчисленными одиночными окопами и образовывали единую сеть с единой системой огня. Никаких проходов, никаких мертвых зон и непростреливаемых пространств. Совершенство. Единственной ошибкой, оборотной стороной козырной немецкой карты, была открытая спина, осколочные бомбы с бомбардировщиков и пикирующие бомбардировщики.
Когда отделение бежало по лабиринту позиций, никто не говорил ни слова. Блондин тупо смотрел на убитых. Куда ни глянь, лежали убитые русские гвардейцы. На позициях, склонившиеся над своим оружием, они как будто спали. Среди них попадались разорванные на части, раздавленные в ходах сообщения. Кто выжил после атаки с воздуха, попал под прорвавшиеся танки, был расстрелян, раздавлен и вмят в грязь. Блондин уже кое-что повидал на этой войне, но такой массовой гибели, такой жестокости?
«Странно, — он притянул к носу верхнюю губу, — о чем они думали? Первое и самое главное — у них была железная уверенность: здесь немцы никогда не пройдут. Здесь они обломают себе последние зубы. Кроме того, они знали время начала наступления, о своем численном превосходстве в людях, технике и вооружении, и вдруг из этого ничего не вышло! Фрицы пришли не только спереди, но и сверху. И когда минометчики, солдаты противотанковой артиллерии и пехотинцы увидели в небе первые атакующие волны, то они очень удивились отсутствию своих истребителей. На большее у них не хватило времени».
