Дмитрий Панов - Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели
Возле Жутово в тот день сел, подбитый нашими зенитчиками, немецкий бомбардировщик «Ю-88», летевший к Сталинграду. Случай этот показывает, как важно ловить момент боевой удачи на войне. Немца сбили наши артиллеристы из части, находившейся на марше вдоль железной дороги Жутово-Котельниково. Издалека заметив немца, они быстро привели в боевое состояние тридцатисемимиллиметровое орудие, а зверь сам пошел на ловца: немец летел, ориентируясь по железной дороге. Наши ребята выпустили всего одну обойму тридцатисемимиллиметровых снарядов, один из которых попал точно по мотору. Охваченный пламенем, бомбардировщик пошел на посадку. Наши полковые техники и механики погрузились на полуторку, вооружившись автоматами, и вскоре привезли пять замерзших на ветру в своих жиденьких летных комбинезонах немецких авиаторов. Как всегда на войне: одни воюют, а другие собирают трофеи. Конечно же, наш начштаба Соин не мог сдержать свой казацкий характер, ведь по татарскому обычаю казак не возвращается из похода без двух огромных мешков, перекинутых через круп коня, и потому Валентин Петрович, не хуже представителя какой-нибудь городской шпаны, сразу содрал с летчиков часы и забрал их себе, впрочем, как и пистолеты, и содержимое карманов.
Неустойчивая штука — судьба летчика. Еще пять минут назад ты — гордый сокол, парящий над землей, а уже превратился в бесправного пленного, карманы которого потрошат, забирая все, вплоть до значков и ладанок, а также иконок, которые тоже стали добычей Соина. Валентин брал даже талисманы, и ходил потом по полку, хвастаясь ими. Правда, не летал по принципиальным соображениям.
Страшный круг судьбы замкнулся в моем сознании между деревнями Жутово и Семичное, куда мы получили приказ перебазироваться. Уже к вечеру того же дня, я с передовой командой на полуторке, груженной кое-каким имуществом, с шестью техниками и механиками выехал для подготовки нового аэродрома в селе Семичное. Где-то в этом районе, в стороне гремевшего фронта, застыли в морозной степи без горючего наши танковые корпуса. На аэродром Семичное утром должны были сесть самолеты «Ли-2», груженные соляркой для танков. Если бы их на аэродроме застукали немецкие истребители, то сразу превратили бы в колоссальные костры. Наш полк должен был надежным воздушным зонтом прикрыть доставку горючего танкистам. Была дорога каждая минута, немцы могли в любой момент нажать и захватить наши беспомощные танки. Наша полуторка неслась по степи сквозь адский мороз, в звенящую лунную ночь. Казалось, даже луна парит от невиданно низкой температуры. Будто сама русская природа помогала нам в борьбе с нашествием. Но и самим приходилось туго. Ребята в кузове зарылись в самолетные чехлы, а я сидел, сжавшись от мороза в кабине, рядом с шофером. Снег, зеленоватый от лунного света, сверкал вокруг на десятки километров. Вдруг шофер резко ударил по тормозам и испуганно выкрикнул: «Немцы!»
Меня обожгла мысль о глупости произошедшего: попасть в плен к немцам, обреченным на плен и смерть. Действительно, недалеко от дороги стояло несколько групп солдат в темной форме, наши носили белые маскировочные халаты, по несколько десятков человек каждая. Они были в метрах ста от нас и возникли в закрытой ложбине неожиданно. Бежать было поздно. Я достал пистолет и послал патрон в ствол. Техники тоже приготовили оружие, и мы стали ждать решения своей судьбы. Казалось, что, и немцы чего-то ждут, стоя в каком-то грозном молчании, хорошо было видно, что в руках у некоторых оружие. Так мы простояли минут пять, пока не стало ясно, что происходит нечто странное — немцы стояли, не шевелясь. Решив, что два раза не умирать, один из наших техников, прихватив автомат, пошел в разведку. Минут через пять он вернулся, и сдавленным голосом сообщил, что это действительно немцы, но немцы мерзлые.
Подобного зрелища мне не приходилось наблюдать за всю войну, да и представить такое можно лишь в диком театре абсурда или фильме ужасов, сценарий для которого бесконечно пишет война. Когда я подошел к стоящим фигурам, то увидел, что это кто-то поставил ногами в снег замерзших немецких пехотинцев, в нашей армии юмор всегда был опасно-зверского оттенка, и они, совершенно нетронутые гниением, в разных позах застыли, нередко с оружием в скрюченных руках, как своеобразный памятник гитлеровского похода на Россию. Многие были в касках, одетых на подшлемники, лунный свет играл в открытых замерзших глазах, кое-кто стоял, разинув рот. Несколько минут я простоял в глубоком изумлении перед этими ледяными фигурами, еще вчера бывшими живыми людьми, но замерзшими здесь во имя каких-то, совершенно не нужных им целей и идей, пришедших в голову кучке шарлатанов. Так и наш народ оказался на холодном ветру истории из-за кучки других шарлатанов. Мне было очень грустно, но наши ребята, техники и механики, весело смеялись, бродя среди этого жуткого леса, составленного из мертвых, которых они со смехом опрокидывали в снег. А сколько нашего народа погибло здесь, в степях, когда немцы весело наступали летом, вспомним хотя бы тех же курсантов-артиллеристов. Круг судьбы замкнулся.
Очевидно, именно об этих людях рассказывала мне квартирная хозяйка в Жутово, а может быть, это просто была подобная же история. В разгар наступления Манштейна, у нее на квартире остановился штаб батальона немецкой пехоты, наступавшей в морозной степи. Немцы, пошедшие в атаку во второй половине дня развернутым фронтом, были остановлены и положены в снег нашей сибирской пехотой. В таком положении противники пробыли до утра, но если наша пехота лежала в снегу на морозе под 40 градусов в полушубках, валенках, шапках-ушанках и других теплых вещах, согреваясь глотком спирта из фляги и сухарями с салом, то немцы в летне-осеннем обмундировании и кожаной обуви. И когда утром немецкие кашевары, сварив большой котел какао и наготовив повозку бутербродов, выехали со всем этим добром в степь, то вскоре вернулись с очень мрачным видом. Кормить было просто некого — все немцы померзли. Не наступала и наша пехота, очевидно собравшаяся где-то, чтобы согреться, Конечно, были обмороженные и среди наших солдат, но в большинстве они пережили эту последнюю для немецкого батальона ночь. Немецкие повара раздали жителям села какао и бутерброды, и уцелевший штаб вместе с кашеварами подался на запад уже без своего батальона, замерзших солдат которого наша пехота ради смеха, чтобы пугать своих же, проезжавших ночью, втыкала ногами в глубокий снег, создавая иллюзию живых немцев. Повторяю: в нашей армии всегда было очень своеобразное представление о юморе. А что касается немцев, то напрасно, на мой взгляд, Гитлер орал, что они должны погибнуть, потому как его не достойны. Немцы делали, что могли. Для того, чтобы уснуть и замерзнуть в ледяной степи, не изменив присяге, требуется мужество, которое, очевидно, и не снилось их главнокомандующему — ефрейтору на Западном фронте, в первую мировую войну. Потом этих замерзших солдат складывали в степи штабелями.
Здесь же, на аэродроме в Семичном, уже в Ростовской области, произошел странный случай. Двадцать восьмого января над нашим аэродромом, на высоте в три тысячи метров, прошел «Ю-88», направлявшийся с запада на восток. Залесский решил пустить ему вдогонку два наших «Яка»: ведущим младшего лейтенанта Леню Коваленко. Наши истребители догнали бомбардировщик противника и принялись его атаковать. Немец резко изменил курс на 180 градусов и пошел к себе на запад, наши ребята его преследовали, проскочив линию фронта. Вскоре все они потерялись из наших глаз и больше мы ребят никогда не видели. Безрезультатными оказались попытки что-нибудь о них узнать. Можно только предполагать, что они могли быть отравлены газами. Вскоре после этого нашими ребятами был сбит «Ю-88», упавший недалеко от станции Верблюд, рядом с нашим аэродромом. Мы обнаружили в хвосте этого самолета устройство для пуска отравляющего газа. Не исключается, что этот самый «Ю-88» подпустил наших летчиков поближе, а затем отравил их выпущенным облаком ядовитого газа.
Но не дай Бог, если с нашими ребятами случилась история, подобная произошедшей с моим, еще довоенным, приятелем Ваней Стовбой. Хочу рассказать о ней, чтобы читатель еще раз представил, каким быдлом были мы, фронтовики, для всякого тылового быдла, посылавшего нас на убой. С Ваней Стовбой, молчаливым, флегматичным украинцем, родом из Черниговской области, его родное село на берегах Десны, я познакомился на курсах командиров звеньев в Качинской летной школе в 1934 году. Он, как и я, был уже женат. Его подругу звали Тина Акакиевна. Потом мы вместе служили на Киевском аэродроме Жуляны в 13-ой эскадрилье 81-й бригады штурмовой авиации. Позже я ушел в истребители, а Ваня остался в штурмовиках. В ходе нашего отступления Ваня оказался под Москвой, где его «ИЛ-2» сбили. Штурмовик приземлился на территории, занятой противником — сел на живот в снежном поле. Ваня залег под плоскостью своего самолета и отстреливался из пистолета от набежавших немцев. Когда увидел, что дело совсем плохо, выстрелил себе в правый висок. На войне много таких случаев, которых нарочно не придумаешь, пуля прошла наискосок и, выбив левый глаз, вышла через носоглотку. Ваня потерял один глаз, но остался жив, хотя в ходе боя немецкая пуля перебила и его правую ногу ниже колена. Раненого Ваню забрал и выходил русский врач, работавший у немцев. Так Ваня оказался в госпитале для раненых красноармейцев. Через два месяца Ваня остался с укороченной на пять сантиметров ногой, без глаза, но живой. В таком состоянии Ваню отвезли в Германию, где определили подсобным рабочим в угольную шахту. Здесь, немножко отдышавшийся Ваня, окончательно окреп и, раздобыв где-то хлеба, решил бежать, зарывшись среди угля в тендере паровоза, тянувшего состав в сторону бывшей германо-польской границы. Там Ване пришлось произвести пересадку и забраться в вагон, который вез рельсы для ремонта путей на оккупированной советской территории. Ваня устроился в торце вагона между стенкой и рельсами. В пути рельсы, уложенные на катках, сдвинулись и едва не оставили от Стовбы мокрое место. Иван уцелел чудом и потому, когда выбрался из этого вагона на польской территории, то был настолько обрадован таким чудесным спасением и, оболваненный нашей пропагандой, уверен, что братья-славяне поляки, как и весь мир, кроме фашистов, так любят русских и коммунистов и ждут их не дождутся, что не стал особенно скрываться. По длиннополой серой расхристанной Ваниной шинели, раздобытой в плену, поляки сразу поняли, с кем они имеют дело и, ненавидя русских и украинцев не меньше немцев, сразу передали его последним. А немцы отправили Ваню, обросшего бородой и представившегося солдатом на этот раз, на рудники. Воспользовавшись налетом союзной авиации, бомбившей Эльзас (во время этого налета было сбито 25 «Летающих крепостей»), Ваня бежал из лагеря и снова дошел до Польши. Братья-славяне снова передали его немцам. Немцы собирались расстрелять Ваню, но он сумел их разжалобить, уверяя, что бежит на Украину, чтобы спокойно там жить со своей семьей: женой и пятью детьми — на самом деле детей у Вани не было, по той же причине, что и у Шишкина. Стовба снова оказался в лагере для военнопленных, откуда его освободили американцы. Он попросился к своим, надеясь, по крайней мере, на приличную встречу. Его определили в лагерь для бывших военнопленных где-то в Белоруссии, мало отличавшийся от лагеря для осужденных. Восемь месяцев Ваню мытарили, рассылая всюду бесконечные запросы, наконец, установили, что он действительно командир эскадрильи штурмовиков, капитан Стовба, сбитый под Москвой, и с большим скрипом, отпустили домой в Киев, установив пенсию в 400 рублей, на которую можно было лишь изредка кое-как пообедать. Так встретила Ваню Родина, к которой он так рвался. Не лучше приветила его и жена — Христина Акакиевна, довольно бесцеремонная и прямолинейная украинка, уже прекрасно освоившая положение жены погибшего офицера и даже сумевшая извлечь из этого немалые материальные выгоды — устроилась работать в окружном военторге каким-то бухом, одновременно заведя себе, для жизненного разнообразия, плюгавого мужичка, брюхача лет пятидесяти. И потому, когда появился Ваня, то Тина от восторга отнюдь не запрыгала. Тем более, что когда в военторге узнали, что к ней вернулся муж, бывший в немецком плену, то ее сразу уволили. После этого Тина, никогда не отличавшаяся особенной тактичностью, уже прямо принялась бранить Ваню за то, что он остался жив и приехав, испортил ей жизнь. Тина, по ее словам, от Вани успела отвыкнуть и изрядно его подзабыла. Но деваться Ване было некуда, и он продолжал жить с Тиной в крошечной шестиметровой комнатке коммунальной квартиры, бывшей кухне еврейской семьи, вернувшейся после освобождения Киева из Ташкента. Ваня принялся искать работу, но бывшего военнопленного нигде не принимали, а здоровье у него было не из крепких. В конце концов, он устроился кладовщиком в одну из средних школ, где хранились под стеклянными банками разные мухи, пчелы и тараканы. Будучи принципиальным коммунистом, Ваня стал добиваться восстановления в партии, но безуспешно. Была директива ЦК, подписанная Сталиным, не восстанавливать в партии бывших военнопленных. Даже трагическая судьба собственного сына ничему не научила грузинского ишака. Узнав мой адрес, в Монино под Москвой, Ваня, оказавшийся в столице для получения новых учебных пособий в школу и по своим реабилитационным делам, заехал ко мне в гости. Когда я разрезал жирного и нежного рыбца, привезенного мною из Ахтарей, где я был в отпуске, то Ваня заплакал. Мы выпили по рюмке, и Ваня с горечью рассказывал, как какая-то сопливая проститутка в мужском обличье из контрольных партийных органов, набумбурив пухлую мордашку, сроду не видавшую фронтовых ветров, все добивалась у Стовбы: почему же он так неудачно стрелялся, что остался жив? По-моему, это происходило на парткомиссии ВВС Красной Армии. Так что, летя на боевые задания, летчик должен был помнить, что в случае если его собьют, дороги нам не было никуда: ни вперед, ни назад, ни к своим, ни к чужим. По логике вещей получалось, что в случае чего, остается лишь пуля в лоб. Не скажу, чтобы это добавляло боевого духа. Каждый день мы рисковали стать без вины виноватыми перед Родиной, за которую не щадили жизни. Так и осталась в моей памяти, символом всей этой бесчеловечной системы, сгорбленная фигура моего товарища — летчика Ивана Стовбы, бредущая по заснеженной улице, опираясь на палочку. Выглядел он тогда, мужчина лет за тридцать, лет на пятьдесят. Я смотрел ему вслед, и в моих ушах будто бы звучали слова того капитанишки из парткомиссии ВВС, чьего-то холеного сынка, отсидевшегося подальше от фронта, который издевательски спрашивал Ваню: «Может быть, и поверить вам Стовба, что вы стрелялись?» — сопровождая этот вопрос издевательским смехом. «А ты бы попробовал сам…» — ответил Ваня и пошел прочь. Умер Ваня года через три после нашей встречи. Ему повысили пенсию рублей на сто и он, пригрозив Тине, что теперь, как богатый жених, пойдет по девочкам или выпьет водочки, направился в сберкассу. Возвращаясь обратно, возле подъезда своего дома он внезапно умер от разрыва сердца. По-моему, раньше так гораздо правильнее называли обширный инфаркт. Да и какое сердце могло выдержать всего, выпавшего на долю Вани? Помню Ваню, потихоньку смакующего рыбца, облизывая каждую косточку. Так может есть только человек, долгие годы тяжко голодавший.
