Привет из прошлого… - Александр Каренин
– «Сокол» – прыгай! – воскликнул я.
Алексей, стремительно теряя высоту, рухнул на брюхо прокатившись еще несколько десятков метров по земле.
В этот момент мне в голову пришло то, что я бы никогда ни сделал. Вдруг мои мозги перешли в режим «героизм», и отбросив весь страх и панику, я принял решение вытаскивать Гайдарова с территории уже занятой противником. Зависая над местом его падения, я приказал остальным штурмовикам, прикрывать сверху:
– Внимание «Калуга»! говорит «Беркут» командира сбили, иду на вынужденную! Прикройте сверху!
– «Беркут» – это «Калуга» принято! Вытаскивай командира! – прозвучал голос Коркина.
Сделав круг, я со снижением ушёл к месту падения. Немцы с собаками, и на мотоциклах пробивались к самолету Алексея. Посадив свою «птичку» в двухстах метрах от него, не выключая двигатель, я расстегнул страховочные ремни, вилку радиостанции, и выпрыгнув из кабины, побежал в сторону командира. Его самолет лежал весь прострелянный, из двигателя валили клубы черного дыма. А винты, после падения о землю, были как-то не естественно изогнуты. Над моей головой пронеслась пара Столярчука, отсекая пулеметами приближающегося врага. Я запрыгнул на крыло гайдаровского «Ил», и разбив фонарь, вытащил его из кабины на землю. Алексей был без сознания. Похлопав по его щекам, он через мгновение закашлялся. Его лицо было в машинном масле, видимо пули пробили весь двигатель и маслопровод, что и забрызгало ему всю кабину. Самолет начал воспламенятся, и я наскоро взвалил на спину ведущего, и умчался в сторону своей машины. Немцы приближались стремительно, несмотря на массированный обстрел сверху наших товарищей. Спасло нас то, что я не выключил двигатель. А то времени на это точно бы не хватило. Забросив Алексея на крыло, я забрался сам. Затащил его в кабину, и головой вниз аккуратно пристроил. Только ноги торчали из кабины. Сам кое как, на полусогнутых присел на кресло, и выжав газ, тронулся вперед. Немцы были настолько близки что, когда я тронулся вперед, одна фашистская падлюка успела дотронутся до хвостового оперения моего самолета. Адреналин зашкаливал. Вдруг из-за леса выехала зенитная установка, по-видимому это был Flak 30, и начала нас обстреливать разрывными снарядами. Били наверняка. От частых попаданий, у моего самолета разорвало лонжерон крыла, и перебило стойку левого шасси. Еще один снаряд разорвался слева от меня. Его осколки разбили полусферу нашпиговав меня и Алексея. Такой сильной, адской боли, я не испытывал никогда. Левая рука висела без движения, словно плеть. С левой половины лица, тонкой струйкой бежала кровь. Потеряв координацию, мой самолет мотало из стороны в сторону. Алексей бездыханно, не подавая признаков жизни, висел вниз головой к кабине. Из его спины, виднелись две аккуратные дырки, из которых скудно пробивался дымок. Было понятно, что он мёртв. И все же, набрав высоту, мы оставшейся тройкой возвращались на свой аэродром.
До нашей базы оставалось около трехсот метров, но учитывая мои ранения и поврежденность самолета, шансы на мягкую посадку не увенчались успехом. Почти на самом подлете к полосе, я терял сознание от массивной кровопотери. Последнее, что я видел, это полный отрыв левого крыла в следствии попадания вражеского снаряда. Самолет тут же закрутило, и мы со страшным воем врезались в землю. В данной ситуации были бы очень уместны строки Александра Трифоновича Твардовского: «… я не видел разрыва, я не видел той вспышки, точно в пропасть с обрыва, и ни дна, ни покрышки…». Никогда ни думал, что скажу эти слова, но это был день, когда я умер. День, когда я в жестоком бою, вопреки смерти, совершил несвойственный для меня поступок. Я стал мигом непрожитого дня, проведший бой на этом рубеже, я превратился в пламя вечного огня, который вовек не погаснет уже.
Глава
III
Часть первая
«Разговор с Богом…»
Странный холод окутал мое искалеченное тело. Почему так тяжело дышать? Почему я не могу открыть очей своих? И почему я слышу посторонние голоса? И самое страшное то, что я иду на этот голос. Он, будто гипнотизируя, призывает меня к чему-то. И я не могу с этим ничего поделать. Я все иду и иду. Вдруг я уперся во что-то твердое и холодное, оно ни дает мне вступить и шагу. Как вдруг, откуда ни возьмись прозвучал голос: «Открой глаза!» Открыл. Передо мной стоял большущий трон, повернутый спинкой ко мне. На этом троне сидел некто и молчал. Разглядеть его лицо не получалось. С какой стороны я бы не подошел, он постоянно обращен ко мне спиной. И прекратив попытки в поисках истины, этот некто все же заговорил со мной:
–Боишься смерти?
– Не боюсь…
– Ты тронут тленом.
– Я спасусь!
– Не видишь света.
– Просто сплю.
– Что видишь?
– Годы. Жизнь свою.
– Пришёл твой час.
– Далече он.
– Вот я стою!
– Ты – страшный сон?
– Нет, я мудрец!
– Конец твой близок.
– Не конец.
– Не веришь мне?
– Тебя тут нет.
– Поверь глазам.
– Не вижу свет.
– Поверь ушам.
– Они глухи.
– Дыханью верь!
– Оно молчит.
– А сердце?
– Тоже не стучит…
– Куда уходишь ты?
– Во тьму…
– Живёшь ты разве?
– Я… Живу…
– Я так не думаю.
– Уйди!
– Глаза закрыл бы.
– Пощади…
– Я не могу.
– Но почему?
– Вот так.
– Я не хочу во тьму…
– Не важно это.
– Как же так?!
– Идёшь во тьму…
– Иду во мрак…
– В моих руках ты.
– Отпусти.
– Ты задержал меня.
– Прости…
– Готовься.
– С духом соберусь…
– Боишься смерти…
– Да… Боюсь…
– Вернуться хочешь?
– Да хочу!
– Зачем же? Ты уже в раю!
– Но там же вся, моя семья! Мне умирать ни как нельзя!
– Смирись сынок, уже ты умер! Возврата боле нет назад.
– А ты вдохни в меня ту муку, и выдай вексель на возврат.
– И что ты будешь делать там? В том страшном времени ином.
– Я буду жить назло врагам! И строить счастье на потом.
– Ну что-ж, раз ты выбрал муку, тогда я жизнь тебе отдам! Но знай, тебе я больше руку, на смертном одре не подам!
– А мне там рук ни чьих не надо! Ведь если час пробьет как плеть. Чеку я вытащу с гранаты, ведь после… мне в аду гореть…
– Взгляни-ка вниз, на землю где ты будешь, ведь там кровать, больные, смрад!
