Петр Андреев - Военные воспоминания
Мы завернули шкуру в плащ-палатку и, отойдя подальше от расположения подразделения, на костре из сушняка, чтобы не обнаружить себя дымом, опалили. Опалили, правда, плохо. Сделать это было очень трудно. Как только сунешь кусок шкуры в огонь, она тут же сворачивается в трубку шерстью вовнутрь. Обработанную таким образом шкуру разрезали на мелкие части и сварили. И должен вам сказать, что я до сих пор ничего вкуснее не едал. Несмотря на то, что ели мы ее все-таки с шерстью.
Запомнился мне и такой случай, тоже связанный с едой. На одной из дневных остановок кто-то сходил в деревню. Делались эти вылазки тайно. Никто никому не докладывал и не отпрашивался. Да никто никого и не контролировал. На этот раз принесли с килограмм ржаной муки. Мука сильно попахивала прелым, а потом оказалась еще и горькой. Но тогда нас это не смутило, у нас была другая задача - превратить ее в съедобное блюдо. Не будешь же есть сухую муку. Одни говорили, что надо заварить муку в кипятке. Другие - испечь что-то вроде хлеба. Верх взяли последние. Решили испечь блины. Муку замешали в холодной воде. А где испечь? На этот раз костер в лесу решили не раскладывать. Недалеко от опушки стоял одинокий сарай. Вот туда мы и отправились. Сарай оказался овином, то есть, местом, где сушат и молотят злаковые. Растопили печь. Откуда-то принесли кусок ржавого до дыр кровельного железа и работа закипела. Закипела в буквальном смысле слова. На уложенное на костер железо наливаем ржаную болтушку, а она почему-то не запекается, а кипит, до тех пор, пока не превращается в угольную корку. Но и тут был найден выход. Как только тесто закипало, железо с огня снимали, и содержимое съедали ложками.
Редки солнечные дни осенью. Не успели просушить промокшую, пахнущую прелью одежду, как снова наступили изнуряющие дожди, а то и дожди со снегом.
Под таким дождем колонна уже сутки продвигалась по заболоченным лесам. Скорость движения была очень низкая. Больше стояли. Все время что-то вытаскивали из грязи. То пушка завязнет, то повозка, и, пока солдаты помогают обессилевшим лошадям, колонна стоит.
Наступал вечер, уже сгущались сумерки, когда мы вышли на опушку леса, где стояли приземистые сараи. Это были брошенные хозяевами свинарники. По команде объявлен привал, и мы бросились в укрытия. Были они, правда, не совсем пригодны для человеческого жилья, но для нас и это было блаженство. Не мочил дождь, и спать на навозе было тепло.
Со мной здесь произошло незначительное, но на всю жизнь запомнившееся приключение. Отправляя на фронт, нам выдали новые противогазы, те, которые мы сейчас закопали на маршруте в лесу. Но закопали только сами противогазы, а сумки оставили. Они удобны для хранения нехитрого солдатского имущества. Так вот в карманчиках, пришитых на передней стенке сумки, были две ампулы с противоипритной жидкостью. Предназначались они на случай химического нападения. Если тебя обольют с самолета этой маслянистой жидкостью, которая не смывается водой, ты должен раздавить ампулу и ее содержимым (это примерно 30 граммов спиртового раствора) смыть капли иприта. Но капли иприта на нас, к счастью, не попали, а потому содержимому ампул нашли другое применение. Его давно уже выпили. Я же свои сохранил. Чтобы их кто-нибудь ненароком не вытащил, я их положил в сумку, подальше от людских глаз. Под дождем в болотах о них как-то не думалось, а тут, попав в «комфортные» условия, так свернуло голодом желудок, что рука невольно потянулась за злополучной ампулой. Выпил только одну. Вторую кому-то отдал. Мне показалось, что если бы я выпил две, то кончилось бы это, наверное, смертью. Только через два дня, когда нам на взвод управления дивизиона, то есть, человек на тридцать, выдали коровью голову и, разрубая ее, я съел кусок сырого мозга, только тогда я, наконец, смог закрыть рот. Такое было действие противоипритной жидкости.
Погода становилась все ненастнее и одежда уже не могла нас защитить от холода. И тогда люди массой согревали друг друга. На каждой остановке, на привале кто-то, подстелив плащ-палатку, ложился на нее, а на него наваливались мокрые и продрогшие его товарищи. Верхние просили, чтобы ложились и на них.
Большую роль сыграли плащ-палатки. Они защищали солдат от дождя, снега, ветра и даже мороза, в пути, в окопах и на привалах.
Все хуже становилось и с обувью. Первое время мы почти не разувались. На привалах старались побыстрее согреться и уснуть. Влажные портянки высыхали на ногах. Затем в сапоги через дыры стала затекать вода и набиваться болотная грязь. Чтобы идти, на каждом привале необходимо было выливать воду и избавляться от грязи, попавшей в сапоги. У моих сапог совсем оторвались задники вместе с каблуками и это создавало мне немало дополнительных трудностей. Когда подмораживало, резало пятки, а при оттепели за голенища сапог и в брюки запрессовывалось столько грязи, что снять сапоги можно было только предварительно выковыряв ее через верх голенища с помощью специально выструганной лопаточки.
С наступлением сумерек вышли из леса и сразу же вступили на улицу деревни. Да, удивительные это места Брянщины. Деревни так плотно окружают леса, что совершенно нет полей. Даже в огородах кое-где растут одинокие сосны. Обычно в деревне одна узкая улица с плотно прижавшимися друг к другу домами. Дома низкие, под толстыми соломенными крышами с большими свесами. Между домами массивные плетни высотой под самые крыши. И вязкая черная грязь. Тротуаров для прохода людей нет. В домах нет деревянных полов. Нет даже глинобитных, как на Украине. Просто земля. Черная. В некоторых домах с выбоинами.
Эта деревня не походила на описанную выше, хотя с двух сторон к домам вплотную подступал лес. С других сторон расположились поля. Две улицы пересекались буквой «Г». Дома были хорошие и стояли редко. Каждый двор представлял собой отдельную маленькую усадьбу. И удивительно сухая дорога.
В этой деревне мы и сделали привал. Наш взвод занял стоящую особнячком маленькую хатенку с таким же маленьким сарайчиком во дворе. Хозяев дома не было. Дверь была заперта на замок. Все убранство единственной комнаты - русская печь да дощатый настил - нары или, как их называют в деревне - полати. И деревянные полы.
Мне передали распоряжение штаба, что я назначен дежурным по дивизиону. В обязанности дежурного входило организовывать кормление лошадей. Узнав в соседнем доме, где находится колхозное сено, отправил туда ездовых. Навес стоял в двухстах-трехстах метрах за огородами одного из домов. Пока солдаты укладывались спать, сено было доставлено. Дневальные выставлены и деревня замерла.
С рассветом где-то накопали картошки. Сварили и, усевшись на полу (стола в доме не было) вокруг ведра с картошкой, принялись за еду. Неожиданно наше застолье было прервано. Дверь распахнулась. На пороге стоял начальник связи дивизиона младший лейтенант Ильин. После того, как несколько дней тому назад, прихватив с собой штабные документы, убежал начальник штаба дивизиона (фамилию его не помню), Ильин был назначен исполняющим обязанности начальника штаба. Мы его знали как довольно-таки трусоватого человека и любителя выпить. Вот и теперь - глаза блестят, лицо красное. Правая рука на рукоятке пистолета, заложенного за отворот шинели. Звучит команда «Встать!» и дуло пистолета упирается мне в грудь.
- За мародерство расстрел! Шагом марш!
Мы тогда не понаслышке знали, что есть строжайший приказ, предписывающий расстрел на месте, без суда и следствия, за самое незначительное мародерство. Например, на днях, буквально дня два-три тому назад, в стрелковом полку были расстреляны два красноармейца, один за то, что когда подразделение проходило через деревню, выдернул из грядки замерзшую свеклу, а второй за то, что срезал кочан капусты.
Намерение младшего лейтенанта было принято всерьез. Но за что? В чем выражается наше мародерство? Оказывается, сегодня утром жительница деревни пожаловалась, что у нее из-под навеса кто-то взял несколько охапок сена. А я, как дежурный, не проследил. Я сделал несколько шагов вперед. Теперь дуло пистолета уперлось под лопатку. И в это время слышу голос ефрейтора Ивана Саранина.
- Не дадим расстрелять сержанта!
В один миг взвод с винтовками наперевес окружил Ильина. И опять голос Саранина:
- Если вы застрелите Андреева, то с места не уйдете!
Ильин сначала рассвирепел. Стал кричать.
- Бросить оружие! За невыполнение приказа всех расстрелять!
Теперь уже дуло пистолета переместилось на грудь Саранина, но ни один солдат не отступил ни на шаг. Ильин убрал пистолет за пазуху и, угрожая, расправится с нами позже, ушел.
Этот октябрьский день 1941 года (не знаю только число) можно считать моим вторым днем рождения. Потом их было много. Ох, как много.
Поступила команда на марш. Мы и картошку не успели доесть. Пришлось доедать на ходу. Немного задержались, чтобы погрузить двуколку сена из колхозного сарая и завезти обиженной колхознице. На этом конфликт был исчерпан.
