Александр Великанов - Степные хищники
— Простите, я этого не знал, — смутился Щеглов и, исправляя ошибку, добавил: — Вы выглядите так молодо, что нельзя подумать, что вы были замужем. Я был уверен…
— Да, была, и счастье, о котором вы сказали, видимо, больше не вернется, во всяком случае, я теперь не думаю о нем.
— Ну, это вы зря! У вас впереди целая жизнь, вы — такая добрая, интересная, — обязательно каждый влюбится.
— Каждого мне не надо, — вздохнула Таня и, меняя тему, спросила — У вас есть невеста. Какая она?
— Какая она? Не трудно ответить. Она — хуторская казачка, самобытная натура: прямая, решительная и… хорошая.
Таня засмеялась:
— Еще бы для вас она была плохой!.. Там принесли вам кумыс. Пойдемте, выпейте!
Кумыс доставлялся в госпиталь стараниями Кондрашева. Услышав однажды от медсестры, что командиру полезен кумыс, Костя пустил в ход все свои связи и через знакомого татарина сумел в несезонное время регулярно снабжать больного целебным напитком.
В первой половине сентября Щеглов выписался из госпиталя. Прощаясь с ним, начальник отделения серьезно посоветовал:
— Постарайтесь, мой дорогой, в течение одного- двух лет воздерживаться от алкоголя! Кроме того, не геройствуйте! Избегайте тяжелых физических занятий, не поднимайте грузов! Ведро воды для здорового человека весит полпуда-пуд, а для вас — десять пудов. Ну, желаю счастья и здоровья! — доктор крепко пожал руку бывшего пациента.
Таня проводила Щеглова до штаба. Хотя туда было рукой подать, все же по дороге пришлось несколько раз присаживаться, отдыхать.
Уральск был все тот же — серый, пыльный, неуютный. Казачья столица строилась примитивно — дом к дому, через десять дворов — переулок. Площади громадны, с расчётом в базарные дни вместить сотни возов, ларьки, палатки, навесы и балаганы. Улицы широченные, немощеные, малоезженые, заросшие травой- муравой. Только в самом центре города стояли двухэтажные каменные палаты казенных «присутствий» и дома уральских «магнатов», вроде коннозаводчика Овчинникова, Бородиных, Акутиных и им подобных.
Попросив не забывать, Таня простилась, и Щеглов вошел в здание штаба. Хорошо знакомый работник штаба, ведавший распределением командного состава, встретил его по-приятельски:
— Живой? Молодец! Садись, сообразим, куда тебя послать.
— Чего же соображать? В Соболево, разумеется..
— Э-э, нет. В строй тебя до поры до времени не велено пускать. Поправляйся на нестроевой работенке, а там видно будет.
Щеглов пытался спорить, доказывать, даже обиделся, но ничего не помогло. Штабист невозмутимо рылся в папке с бумагами и наконец нашел:
— Вот, это специально для тебя: принимай 2-е отделение Уральского военно-конского запаса! Работа интересная и для здоровья пользительная.
— Где оно стоит?
— На хуторе Синявском.
«Рядом с Гуменным», — сообразил Щеглов и взял назначение.
— Слушай, у вас тут какие-то курсы работают, — комвзвод Кондрашев на них, мой комвзвод. Где их найти?
— Кондрашев? На курсах? Кто это тебе сказал? — удивился начальник…
— Он сам.
— Соврал: ни на каких он курсах, а находится под следствием.
— За что?
— За самочинный расстрел.
— Вот сукин сын! Подробности знаете?
— Нет.
— Кто ведет следствие?
— Гревский.
— Зайду к нему, поговорю. Что-то мне не верится, чтобы Кондрашев мог без особой нужды наломать дров.
— Своих защищаешь?
— При чем тут свои? Объективно говоря, Кондрашев преданный революции, отважный боец.
Глава одиннадцатая
„СЕКИРА ОБНАЖЕННОГО РАЗУМА"
На стоянках, когда взвод был свободен от службы, Максимыч часто почитывал вслух «Секиру обнаженного разума» — тощую книжицу в истрепанном переплете. Эту «Секиру» казак купил на базарной толкучке — вертеть цигарки, но, прочитав начало, заинтересовался и возил с собою в переметных сумах.
— Цытьте и слухайте! — говаривал бородач, ища намусоленным пальцем место, на котором остановился в прошлый раз. — А-га! Вот!.. «На заброшенном пустыре вместе с бурьян-травой вырос скромный одуванчик, покрасовался положенное время желтым цветочком, потом покрылся седым пухом. На цветоложе созрели семечки, и к каждому семечку пристроен крохотный зонтик, на котором полетит оно искать себе долю. Бывает, что в час расставанья едва слышно шепчутся листья с ласковым ветром, — тогда недалеко улетит семечко, опустится где-либо рядом, и будущей весной на этом месте вырастет новый одуванчик. Иное дело, когда ураган рвет крыши с домов, ломает столетние дубы, — дальний путь предстоит семечку. Могучая сила закружит его, поднимет выше облака и понесет над лесами, над полями, над морями в неведомые дали. Многое увидит семечко, испытает всякое, хлебнет горюшка, невзгодами омоется, и хорошо, если сядет на место, для жизни пригодное. А может и сгинуть бесследно — не предскажешь, не угадаешь. В миллионы раз непостижимее судьба человека, попавшего в водоворот событий, в штормовую полосу войн, революций, межусобиц, когда меняется уклад жизни народа. Только Человек — не семечко, и Слепой Случай еще не решает его судьбы. Человек — сам хозяин и устроитель своей жизни, потому что его жизнь в основном складывается в зависимости от целей, которые он сам ставит перед собою, от средств, с которыми стремится к их достижению, от принципов, которыми руководствуется и, наконец, от того, насколько тверды и непоколебимы его убеждения. Многократно доказано, что история не терпит нерешительных, колеблющихся, метущихся между противными сторонами и расправляется с ними безжалостно».
Окончив чтение, Максимыч бережно завертывал «Секиру» в тряпицу и молча прятал. Рассуждать по прочитанному он не любил, так как считал печатное слово наивысшим откровением.
Публичная порка питерской обозницы оставила глубокий след в душе Усти. Ее не возмутила несправедливость содеянного. Нет. С детских лет она слышала о повиновении закону, о железной воинской дисциплине, о беспрекословном подчинении начальникам и о неизбежности суровой кары ослушникам. Слушала Устинья ушами, а нутром не воспринимала, потому что все это ее мало касалось. Теперь же другое дело: всяк, кому не лень, командует обозницей, помыкает, как ему вздумается, и сделать ничего нельзя — плетью обуха не перешибешь. До глубины души возмущалась Устинья несправедливостью, до крови кусала губы от досады, давилась слезами обиды. Одно время задумала бежать, но пример питерской обозницы отбил охоту, — что же хорошего, если поймают и выпорют! Но и оставаться на положении обозницы становилось невозможным. Хорошо еще, что Семен и Максимыч принимают в ней участие, заботятся, защищают; за ними Устинья как за каменной стеной. А не будь их, — тогда что? К кому прислониться, как себя уберечь? Гуменный вспоминался редко, — мало радостного сейчас и в Гуменном. Мать, поди, плачет, вздыхает, как четки перебирает всякие случаи из прошлого…
Тут-то родилась шальная мысль, и, родившись, час от часу начала крепнуть.
«Пойду в казаки!»
— Максимыч, примешь меня во взвод? — улучив удобную минуту, спросила Устя.
— Как во взвод? — не понял тот сразу.
— Во взвод бойцом, — не смутилась Устинья.
— Ты же девка! — опешил казак.
— Казачки воевать умеют.
— Это конечно… Одежда у тебя…
— Амуницию ей я сю ночь добуду — вмешался Семен. Парень давно был неравнодушен к хуторянке и искал случая угодить.
— Вот так штука! — мялся Максимыч, но отказать не решился. — Ладно, доложу сотенному.
Устя ушла, а Семен обрушился на взводного:
— Чего тянешь волынку? На кой ляд тебе сдался сотенный? Вот уж чинопочитание не ко времени!
— Да я что ж? Я ничего, — слабо защищался Максимыч. — А на што ей понадобилась эта забава? Ить война не шуточное дело!
— На то и понадобилась, что никого у нее не осталось — ни брата, ни суженого, ни счастья, ни радости. Коснись меня, — я такую же ваканцию выбрал бы.
— Ты и так ее выбрал, — проворчал старый казак, развертывая тряпицу с «Секирой». — М-м… да-а… Ага! Вот, «…война та межусобная не имеет ни фронта, ни тыла. Смертным боем бьются все: старики и женщины, юноши и девы, монахи, жрецы и епископы, ученые и слабые умом…» Это, кажется, подходит. Зови-ка ее сюда!
Как все недалекие люди, Максимыч, этот дюжий казачина со страховидной бородой, с рыкающим голосом, нуждался в постоянном руководителе, более того, без посторонней указки не мог шагу ступить. Еще в ранней молодости он твердо усвоил золотое правило: рядовому казаку размышлять не полагается, думают начальники, а наше дело — выполнять. С фронта он пришел с нашивками старшего урядника[26], георгиевским крестом и с двумя медалями и, ни на минуту не задумавшись, пошел драться с красными. Так приказал ему станичный атаман, такой наказ дали хуторские старики, и Максимыч, казак ниже среднего достатка, не имевший никогда работников, счел эту драку своим кровным делом.
