Константин Симонов - Случай с Полыниным
Витенька подошел к двери и стал сначала тихо, а потом громче постукивать в нее. Галина Петровна лежала, сжавшись в комок, и не отвечала. Потом она услышала, как Витенька чиркнул спичку: он смотрел, есть ли ключ в замочной скважине.
– Галя, ну что за глупости? – громко сказал он, увидев, что дверь заперта на ключ изнутри. – Что за глупости, я за тобой пришел…
Галина Петровна лежала и молчала.
– Что за глупые шутки? – рассердился Витенька. – Вставай, а то я, ей-богу, дверь сломаю!
Дверь он не сломал, но несколько раз снова принимался стучать, говоря, что она по-дурацки ушла сегодня утром, что так не делают! Что он два раза звонил ей по телефону, и надо было встать, и подойти, и ответить ему по-человечески, если она почему-то именно сегодня не хочет его видеть. Он в конце концов не мальчик, чтобы околачиваться вот так под дверью! Он стучал и говорил, что ненавидит истерики и что если у нее ночью одно, а днем другое и она теперь передумала и решила не идти с ним на Новый год, то могла бы подойти и сказать это по телефону, а не вести себя как взбесившаяся овца!
«Ну что ж, он прав, – думала она, – в сущности, он прав… Сейчас встану и открою ему, и будет все как было, и будь что будет…»
Но на самом деле она сейчас уже не могла, чтобы все было как было, и не могла и не хотела открыть ему, и продолжала молча лежать, сжавшись в комок под одеялом и под полушубком.
Наконец Витеньке надоело стучать и уговаривать. Он грубо сказал:
– Ну и черт с тобой! Истеричка! – И, грохнув наружной дверью, ушел.
По той злобе, с которой он сказал «ну и черт с тобой» и грохнул дверью, она поняла, что теперь она должна бежать за ним и просить у него прощения или он постарается сделать как-нибудь так, чтоб ее не было в театре. Обязательно постарается, если она не попросит у него прощения и не захочет жить с ним.
«Взбесившаяся овца», – вспомнила она его слова и с ожесточением подумала: «Ну и пусть, пусть взбесившаяся овца, а жить с ним все равно не буду. И все равно пойду завтра в театр и скажу этому худруку, что хочу у них работать и что он сам уже обещал мне и теперь должен взять меня… И если Витенька станет мешать этому, я все равно буду бороться, – с несвойственной для себя решимостью подумала она. – И кто-нибудь мне в этом поможет. Там же собрались такие хорошие люди! Разве без хороших людей мог бы в такое время быть такой театр?»
– Галя, не случилось ли с тобой чего? – подойдя к дверям, тревожно спросила Кузьмичева.
– Нет, ничего, – сказала Галина Петровна. – Просто не хотела с ним разговаривать.
Она сбросила с себя одеяло и полушубок, села на тахте и пригладила волосы.
Через полчаса должен был прийти Полынин.
«Он придет, а я уйду и больше никогда его не увижу… Никогда», – вдруг со спокойным отчаянием подумала Галина Петровна. «Сейчас напишу ему записку и уйду… А если он прочтет и останется ждать меня?» – с вдруг вспыхнувшей надеждой подумала она. Но эта попытка обмануть себя продолжалась всего секунду. «Нет, не будет ждать. Я напишу так, что не будет ждать. Я должна написать так, чтобы он не ждал. Если я могла так, как все это было вчера, какая я ему жена?» – подумала она о себе с той нравственной силой самоосуждения, на которую уже давно не считала себя способной.
Она спокойно оделась, причесалась, надела полушубок и валенки, поискала на трельяже и медленным, твердым, необычным для нее почерком на листке, вырванном из старой тетрадки с ролью, написала Полынину:
«Я не рассказала вам всей правды про себя. Может быть, раньше могла бы, но не решилась, а теперь уже стыдно и незачем. Я много думала о вас и поняла, что вы не станете верить тому, кто уже один раз вас обманул.
И это правильно. Для вас будет лучше, что вы не женитесь на мне. Прощайте».
Она перечитала записку, задержалась на слове «стыдно», но не стала вычеркивать его, а вместо этого вычеркнула слово «прощайте» и приписала: «Наверное, я еще и сейчас могла бы обмануть вас, но я этого не хочу, и поэтому мне не стыдно перед вами. Прощайте».
Она снова порылась на трельяже и нашла почти не начатую пачку маленьких лиловых конвертов. Их подарил ей Витенька перед войной на Первое мая. Она отшвырнула эти конверты и стала было складывать записку просто так, уголком, но потом передумала.
«А, теперь все равно!»
Взяла конверт, вложила в него записку, запечатала и, ничего не надписав, положила в карман полушубка.
– Галя, – окликнула ее из-за двери Кузьмичева.
– Да, сейчас…
Галина Петровна встала и, застегивая крючки полушубка, вышла из комнаты.
– Ты куда? – удивленно спросила Кузьмичева.
– Ухожу.
– А как же летчик твой придет?
– Ничего, придет и уйдет. Вы будете дома?
– Да. Я завтра в утреннюю.
– Я потом приду, – сказала Галина Петровна. – Посидим с вами, попьем чаю… Все-таки Новый год.
– Да уж какой там Новый год… – вздохнув, сказала Кузьмичева. – А что ж, когда он придет, сказать ему?
– Отдайте вот эту записку.
Галина Петровна вынула из кармана конверт, сунула в руки Кузьмичевой и, почувствовав, что сейчас разревется, быстро вышла из квартиры.
16
Когда через четверть часа после ухода Галины Петровны раздался решительный стук в дверь, Кузьмичева пошла открывать с тоскою в душе. Неожиданный уход Галины Петровны был для нее непонятен. Особенно после того, как приходил Витенька, стучался к ней в дверь, а она так и не открыла ему, даже не ответила ни одного слова. Утром соврала про подружку, ночевала вчера все же у него, но, видно, у них все поломалось…
Кузьмичева обрадовалась за Галину Петровну, что она так и не пустила к себе Витеньку. Витенька ей смерть как не нравился, а летчик своей настойчивостью и своими разговорами по телефону, наоборот, пришелся по душе, и после неудачного прихода Витеньки ей хотелось, чтобы у Галины Петровны с этим летчиком все вышло по-честному.
Но уход Галины Петровны и эта записка, лежавшая у нее в кармане жакета, смущали Кузьмичеву и путали все ее мысли. Кто его знает, что там в этой записке; судя по лицу Галины Петровны, когда она уходила, вряд ли что-нибудь хорошее.
Открыв дверь, Кузьмичева увидела худощавого, молодого еще летчика в новенькой серой шинели по всей форме. Лицо у летчика было веселое и румяное с мороза, под мышкой он держал небольшой фанерный ящик и как вошел, сразу поставил его на пол у дверей.
– Мне к Галине Петровне, – сказал он.
Кузьмичева прикрыла за его спиной дверь, чтобы не дуло с лестницы, и виновато сказала, что Галины Петровны нету дома. Летчик растерянно стащил ушанку, недоверчиво посмотрел на нее и, как дитя, почесал затылок. Потом спросил, не ошибся ли он квартирою.
– Нет, не ошиблись, – сказала Кузьмичева. – Правильно нашли. Только нет ее, ушла.
– А когда придет?
– Не знаю.
– А давно ушла?
– С четверть часа.
– А может, она скоро вернется?
У него было такое расстроенное лицо, что Кузьмичева еще и сейчас не решилась отдать ему записку, а только держала руку в кармане жакета и все трогала и трогала бумажку пальцами, словно проверяя, здесь ли она. Хоть бы не было ее, этой записки, хоть бы не надо было отдавать ее!
– А куда она ушла? Может, ее на работу вызвали? – спросил летчик.
Кузьмичева пожала плечами.
– Кто ее знает…
– Может, ее можно подождать? У меня почти два часа времени есть.
Кузьмичева снова пожала плечами. Летчик стоял в нерешительности.
Потом он покосился на стоявший у него в ногах ящик и сказал, что кое-чего привез тут Галине Петровне, может, можно это оставить?
– Ну что ж, раз принес, оставь, – сказала Кузьмичева на «ты» – и оттого, что летчик был молод, и оттого, что она испытывала к нему расположение и жалость. – Дверь у ней открыта, возьми сам занеси.
Полынин, все еще не предчувствовавший ничего плохого и только очень расстроенный тем, что сегодня уж, наверно, не увидит Галину Петровну, нагнулся, поднял ящик и, держа его в руках, вслед за Кузьмичевой вошел в комнату Галины Петровны.
– Куда поставить? – спросил он, оглядывая комнату.
– Куда хочешь, туда и ставь.
Он сначала хотел поставить ящик на тахту, но, увидев, что на ней лежит одеяло, поставил рядом на пол и, разогнувшись, все еще не решив, уходить ему или попробовать все же подождать, стал оглядывать комнату.
Нет, не такой представлял он себе жизнь артисток, когда смотрел на них на сцене – нарядных, одетых то в одно, то в другое красивое платье, с улыбками выходящих кланяться, когда все стоят и хлопают им. Он никогда особенно не задумывался над этим, но ему казалось, что, наверное, после спектаклей они уезжают к себе домой, где все так же красиво и нарядно, как на сцене, а он стоял в узкой и длинной, как коридор, давно не ремонтированной, полутемной комнате со столом, двумя стульями, поцарапанным старым шкафом и кушеткой, накрытой выцветшим половиком. В комнате было холодно, на табуретке горела керосинка.
Все еще продолжавшее смущать его, несмотря на решение жениться, представление о том, что Галина Петровна живет какой-то своей, особенной, другой, незнакомой ему жизнью, вдруг исчезло. Увидев ее комнату, он понял, что она живет жизнью бедной, трудовой и полной лишений. Жизнью, хорошо знакомой ему с детства и не имевшей никакого отношения к тому черному сказочному платью с серебряными блестками, в котором она выступала на концерте, когда он впервые ее увидел. Правда, она и раньше говорила ему сама о своей юности и о том, как ей трудно приходилось, но одно дело – ее слова про то, что было с ней когда-то десять или пятнадцать лет назад, и другое дело – эта ее комната. Он мог бы сейчас привести в эту комнату свою мать, и познакомить с Галей, и сказать, что женится на ней. И все это сказанное здесь, в этой комнате, не удивило бы и не испугало его мать.
