Андрей Орлов - Штрафбат. Приказано уничтожить
– Господи, пронеси… – прошептал стоящий справа Терещенко.
Всё это напоминало какую-то дикую лотерею. Капитан Любавин продолжал выкрикивать фамилии, и люди выходили, понурые, с пятнистыми лицами. Кто-то обреченно смотрел под ноги, кто-то с надеждой таращился на офицера, оглашающего список.
– Знаешь, Леха, почему-то мне не кажется, что их представят к правительственным наградам, – глухо шептал Мишка. – Послушай, но это же полная чушь – все побежали, и мы побежали, какие, к лешему, инициаторы? Как можно выжить под таким огнем?
На риторические вопросы Зорин предпочитал не отвечать. Сердце бешено стучало. Система давила и превращала в тряпки даже самых стойких и отважных. Выкрикнув последнюю фамилию, Любавин сложил пополам бумажку и убрал в карман. Последний вызванный достойно оправдывал свою фамилию: рядовой Кислый. Физиономия сморщилась, слезы потекли из глаз, он стоял, опустив глаза, хлюпал носом, а потом вдруг стал безудержно и безобразно кашлять. Прозвучала команда: вышедшим из строя сделать еще пять шагов, повернуться кругом и сомкнуть шеренгу. Глухой ропот пробежал по рядам счастливчиков. Подтянулось отделение автоматчиков, передернули затворы, вскинули ППШ. «Децимация!» – вспомнил Зорин термин, описывающий суть происходящего. Расстрел каждого десятого. Отличное средство для поднятия боевого духа наступающих войск.
– Целься! – прокричал офицер.
Пошатнулась шеренга приговоренных. Плаксивый рядовой свалился на колени, взмолился, вытянув руки. Никто не слышал, что он бормотал, – он сам, похоже, это плохо понимал. Кто-то попятился, кто-то, напротив, поднял голову, кто-то закрыл глаза.
– За что, товарищ капитан? – выкрикнул возмущенный боец. – Я не был паникером! Все побежали, и я побежал!
– Огонь! – скомандовал офицер.
– Суки вы! – гаркнул боец, но тут хладнокровно застрочили автоматы, и двенадцать человек вразнобой попадали. Умерли не все, подошел офицер, достал пистолет, взвел курок табельного «ТТ» и невозмутимо произвел несколько выстрелов.
– Солдаты, всем понятно, что означает приказ «Ни шагу назад»? – проорал политрук Бочков. – Так будет с каждым, кто его нарушит. Вопросы? Нет вопросов? Все уяснили?
– Так точно… – нестройно отозвалась потрепанная рота.
– Не слышу, бойцы – Замполит издевательски приложил ладонь к уху. – Мало каши ели?
– Так точно! – заорали ошеломленные солдаты.
– Да мы уж забыли, когда кашу ели, – проворчал Терещенко. – Лучше бы жратву подвезли, чем своих в распыл пускать, мать их.
В этот момент они пошли бы и на смерть – взяли бы с треском эту клятую высоту либо полегли до последнего солдата. Но в стране чудес всё шиворот-навыворот. С атакой на высоту случилась заминка. Поступило приказание строиться в походную колонну – рота отступила в тыл на пару километров и расположилась на заброшенном крестьянском хуторе. Офицеры обосновались в избе, где на скорую руку соорудили штаб, солдат рассредоточили по амбарам, курятнику, телятнику, где не осталось никакой живности, и даже из амбара бежавшие в лес крестьяне вымели все до последнего зернышка. «Куркули, – вздыхали солдаты, шатаясь по захламленному подворью. – Кулачье недорезанное… Ну, ничего, будет им советская власть вилами под заднее место».
Ближе к полуночи взорам изумленных штрафников предстала запряженная в пару кляч военно-полевая кухня, и жизнь заиграла новыми красками. «Теперь никто не скажет, что мы ели мало каши, – подмигивал неунывающий балагур Мошкин. – Зарядились этой гадостью по самое горлышко, теперь дристать будем шрапнелью. Суки эти интенданты, опять все мясо разворовали. И куда они его втихую сбывают – немцам, что ли?»
В районе часа ночи у хутора затормозил помятый «Виллис», и комроты с замполитом куда-то на ночь глядя унесла нелегкая. «Можно бунт поднять, – мечтательно бормотал Бойчук. – Захватить корабль и в леса, партизанить, без коммунистов и идиотов…» «Осмелел, – вяло думал Зорин. – Из старых антисоветчиков, что ли, троцкистов и прочей «тухачевской» контры, недобитой в 37-м? Ну, ничего, пусть болтает, завтра все равно помирать…»
Выставили часовых, и за несколько часов до рассвета рота угомонилась. Солдаты вздыхали, кряхтели, сворачивались, кто где, одни сразу начинали храпеть, других пробило на праздную болтовню перед сном. «А у меня жена сто сорок килограммов весила, – делился своей скромной семейной радостью добродушный, простой, как пачка махорки, Кладбищев. – Представляете, мужики, сто сорок килограммов немереного счастья! Обнимаешь такую, покоряешь, как гору, – все свое, родное, а главное, много, много, никому не отдам. С кровати, правда, по ночам сбрасывала – как даст бедрами, так я в полет. Потом писала в сорок третьем из эвакуации, что похудела сильно, килограмм семьдесят от нее осталось, теперь даже и не знаю, на что моя Софушка стала похожа…»
В дальнем углу пахучего телятника говорили о политике. Молодой, наивный, дерзкий, малообразованный, но свято верящий в идеалы Антохин, загремевший в штрафники за «идейную» драку с раскулаченным Кургашом (последнего тоже отправили служить во вторую штрафную роту; драка была отменной), восхищался, как в семнадцатом году такой небольшой, хотя и обладающей всенародной поддержкой партии большевиков удалось наставить на путь истинный целую страну. «Отличная идея, – восхищался Антохин. – Взять и поделить!» «Ну, взяли… – бормотал у Зорина под боком засыпающий Бойчук. – Сколько еще этих кретинов по стране бегает, и когда они только поймут, что ни черта им не дали…»
Он долго не мог уснуть, переваривал события минувшего дня, завидовал Мишке Вершинину, который поворчал и уснул, как сурок. И теперь храпел – мелодично, минорно, да еще и вздыхал, словно с романтичного свидания вернулся. Поспать удалось в итоге от силы полтора часа – Зорин очнулся, когда на хуторе разгорелась суета. Прибыли отцы-командиры. И не только они одни. Ревели моторы «тридцатьчетверок», орали офицеры, выгоняя солдат во двор, строили повзводно, заставляли проверять обмундирование, амуницию, наличие оружия и патронов.
– К чему бы это? – бормотал Мишка Вершинин, натягивая грязный бушлат, который использовал вместо одеяла.
– К испачканным штанам, не иначе, – скупо отозвался Зорин. Все понимали, что ничем хорошим ночная побудка не обернется.
Планы командования в сотый раз изменились. «Безымянную» высоту решили брать. Но теперь умнее, под покровом предрассветной тьмы. Недостаток живой силы компенсировался танковым взводом – пятеркой средних Т-34 с полным боекомплектом, отваленных от щедрот командования армии.
– Нам поручена ответственная задача, бойцы, – распинался перед строем комроты Любавин. – Готовится наступление силами дивизии и приданных ей двух мотопехотных полков. Высоту надо брать немедленно – это плацдарм, через который с рассветом пойдут регулярные войска. Планируется отрезать от тылов крупную группировку немецко-фашистских войск в районе Клодево и взять ее в котел. До передовой – два километра. Немцы видели, как мы отходили, они не думают, что мы вернемся, чтобы предпринять ночную атаку. Я верю в вас, солдаты! – В голосе комроты зазвенели грозные и немного издевательские нотки. – Все уже поняли, как надо воевать? Первый и второй взвод – на броню! Остальные – бегом марш!
На внезапность ночной атаки советское командование могло рассчитывать лишь отчасти. Сомнительно, что обороняющая высоту немецкая часть была набрана из слабослышащих – звуки дизельных моторов хорошо разносились в ночи. И все же немцы не успели подготовиться к атаке. Танки с ревом пронеслись по «разминированному» полю, одолели треть подъема, и штрафники посыпались с них, как камни с горы. Бросились в атаку, не заботясь о построении боевого порядка – любыми средствами, лишь бы побыстрее наверх, лишь бы одолеть это клятое простреливаемое пространство.
Бежали молча, стиснув зубы, с примкнутыми к винтовкам штыками. Немцы опомнились, заработали минометы, высота заискрилась, как новогодняя елка, и под огонь попали в основном солдаты наиболее многочисленного третьего взвода, бегом пересекающие поле. Остальные уже были в мертвой зоне. Взревели луженые глотки, когда до заветных спиралей Бруно оставалось метров двадцать, полетели гранаты в немецкие окопы. Огнем из танковых орудий были уничтожены пулеметные гнезда, что пехоте оказалось весьма на руку. Одна из махин раздавила столб и, волоча за собой колючие спирали, переползла окоп. Затрещали доски – с ювелирной точностью танк наехал на немецкий блиндаж. Кто-то из обороняющихся швырнул противотанковую гранату, взметнулось пламя, танк застыл, четко обрисовался на фоне светлеющего неба, подсвеченный ярким пламенем. Но остальные уже утюжили позиции.
Озверевшая пехота влетела в окопы, повалилась на головы растерянных солдат вермахта. В ближнем бою против русского солдата немцы, при всей их хваленой выучке, были не игроки. Зорин чувствовал себя в родной стихии. Штык податливо вошел в тело противника, затрещала и порвалась казенная суконка, блеснули в лунном свете погоны с широкой полосой по периметру – надо же, никак унтерфельдфебеля завалил! Немец заверещал, как свинья под ножом. Задергался, отказываясь умирать, поволок на себя винтовку. Алексей не удержал ее, приклад ушел из-под локтя, он остался безоружным. Ладно, пусть тащит, если ему надо.
