В горах долго светает - Владимир Степанович Возовиков
— В такую силу, командир, я еще не вошел — годков маловато.
Карпухин послушно выбрался, закрыл фонарь, нырнул в узкий люк десантной кабины.
Лопатин снова оглядел смутные громады подступающих гор. Небо очищалось, чужеватые звезды отчетливее проступали над изломанным близким горизонтом, разгорался во всех краях одинаковый туманный шлях Млечного Пути.
Жесткая лавочка у бронированного борта показалась уютной, как домашняя кровать, но, прислушиваясь к ровному дыханию соседа, Лопатин не мог забыться сразу. Он меньше всего думал о том, что какой-то враг подготовил им здесь ловушку. Край малолюден, а Лопатин и сам несколько часов назад не знал, где окажется. Ему представлялись колонны машин, ползущие по горному шоссе к главному перевалу, вспоминались прощальные слова командира: «Помните с самого начала — вас будут встречать не только цветами». В этом он успел убедиться. Все закономерно. Ведь если сосед зовет на помощь, значит, в дом его проник вор или убийца, который поднимет нож на всякого, кто отзовется и вздумает мешать разбою...
Карпухин тоже притворяется спящим.
— Жениться не надумал, Степан Алексеевич? Спишь плохо.
— Надумал. Да как-то неловко наперед батьки. Гляжу на вас, командир.
— Гляди, да не прогляди, Степан Алексеевич.
— Не прогляжу. Вот как воротимся, невесту телеграммой вызову — она только вызова и ждет.
— Шутишь, Степан Алексеевич?
— С невестой не шутят, командир. Это не девушка для кино, она женой станет. А если еще и зовут Варварой Михайловной, тут уж и вовсе не до шуток.
Лопатин сел, опустив босые ноги на холодную сталь.
— Веселый ты человек, Степан Алексеевич, но не настолько же веселый, чтобы в чужие письма заглядывать?
— Помилуй бог, командир! До этого я еще не дошел. Да и зачем? Ведь жизнь начальника и без того на виду у подчиненных, хотя не всякий начальник о том догадывается. И разве мне, случайно увидевшему чье-то имя на конверте письма к начальнику, запрещается строить догадки?
— Ладно, спи, веселый человек. А на чужие конверты поменьше заглядывайся, свои отправляй почаще.
Лопатин улегся поудобнее и скоро почувствовал, как его увлекает, качая, теплая волна. Близкий вой шакала вырвал из забытья, наполнил темной тревогой. Где-то далеко прогудело — раскатисто и долго: не иначе в ущелье скатилась лавина. Прошел часовой мимо командирской машины, и повеяло бесконечным покоем ночных гор. Как будто луна заглянула в открытый люк. Но почему луна? Она же не показывается в это время. Свет медленно разрастается, и седоватые в лунном озарении встают таловые кусты над заливом сонной речки, где затененная вода, плотная и темная, как вороненая сталь, осыпана летучими искрами. И отчего так тревожно пульсируют в ночном воздухе горячие крики луговых коростелей, покинутых подругами к середине лета?.. Все дальше уходят в глубину перелеска границы темени, зыбкие серебрящиеся полосы тревожат, зовут пройти по лунным полянам под кроны деревьев, в таинственные облака мрака, недоступные лучам ночного светила. Не там ли ждет кто-то, кого ищешь давно и долго? Или надо туда, на другой берег, где молчаливые сиреневые ивы ревниво охраняют свою вечную тайну? Но вот по заливу, над прозрачной дымящейся бездной, пробежала мерцающая дорожка, рожденная слабым дыханием ночного ветерка, и крайняя ива качнулась, пошла навстречу по лунной дорожке, словно по мостику...
Да какая же это ива? У нее и глаза, и волосы, и лицо так знакомы, что невольно зажмуриваешься, боясь поверить...
Зачем это, Лопатин? Не надо о ней сейчас. Мысли о женщинах слишком цепки, начни воображать — и до утра не заснешь. А полет будет долгий, ущелья тесны, скалы жестки. За тобой идет целое звено, люди на борту, и каждого ждут — здесь ждут и дома... И все же, когда засыпал, в какой-то миг, один-единственный миг, увидел и пережил все, что было с ним почти полмесяца прошлым летом, — без этого все равно он заснуть бы не смог.
Лопатин словно предчувствовал разлуку с родиной и в последний отпуск, отстав от друзей, собравшихся на Эльбрус, уехал в родное зауральское село, стоящее среди сосновых и березовых перелесков на берегу тихой речки с незамутненной водой, где в темно-прозрачных омутах еще блуждают забытые людьми видения из старых сказок. Три года он не заглядывал домой, и для сильно постаревших матери и отца настали счастливые дни — их первенец рядом. С незнаемым прежде наслаждением Лопатин косил, полол, рубил, напрашивался с колхозниками метать стога, по-взрослому приглядывался к землякам, стараясь побольше услышать и приметить.
— Ты, Петрович, ровно чужак, — заметил ему на покосе сосед, с которым в давние годы ходили они в один класс. — Помалкиваешь да поглядываешь. Сам бы порассказал, чего делается на свете белом, а то позарастали мы тут мохом, в глубинке-то.
Лопатин засмеялся:
— Зачем же ты так? Одни газеты читаем, одно радио слушаем, один телевизор смотрим, и фильмы у вас те же показывают. А мохом можно зарасти и на столичном проспекте.
— В больших-то городах, Петрович, и другое есть.
— Наверное. Да я в больших городах не чаще вашего бываю. У вас вон в каждом дворе мотоцикл или машина, дорогу к вам добрую провели, и люди вы гражданские, у вас побольше свободы.
— Оно так вроде, да ведь ты, Петрович, свет белый повидал.
— Насчет белого света вы, земляки, шибко прибедняетесь. Самый белый он здесь, посмотрите...
Лопатин повел рукой на зеленую рябь царства березняков, на облитые зноем невыкошенные поляны, излучающие медовый дух цветущего клевера, чебреца и донника, на красно-сиреневые заросли кипрея, откуда лилась стеклянно-прозрачная песня полевой овсянки, на островок степного ракитника в низине, где в развале корней, в глубокой и темной бочажине, с равномерностью человеческого сердца билась, пульсировала ледяная струя родника.
Мужики хитровато недоумевали, оглядываясь; сосед уязвил:
— Ты сам-то, Петрович, почто же подался так далеко от нашего «белого света»?
— А по... молодости. Небось и ты собирался в космонавты или хотя бы в летчики? Но вот теперь, когда уж под тридцать мне, летный стаж изрядный, служба въедается в кровь — проснешься иной раз поутру, смотришь с удивлением на свои пилотские доспехи: «Где это я, что со мной, да я ли это?» Бывает, скажешь себе: «Какой ты, Лопатин, к черту, летчик? Ты же крестьянин: тебе пашня снится, деревенская печка и звон подойника. Тебе бы на сенокос бежать, а не на
