Лазарь Лагин - Броненосец "Анюта"
Умирающий послушал, хотел что-то спросить, но снова потерял сознание.
Несколько минут он пролежал спокойно, а потом отчетливо произнес:
— Костя, а где утюг?
Ему, очевидно, казалось, что он готовится к увольнению на берег, и он все время порывался приподняться с сиденья. Кутовой растерянно удерживал его, а старшина бормотал:
— Дайте же человеку брюки выгладить!.. Вот морока на мою голову… Ведь надо же… Дайте… человеку… брюки… выгладить…
Вскоре он затих, и Кутовой пошел на корму к Аклееву.
— Ты чуток отдохни, — сказал он Аклееву и отодвинул его от пулемета.
Катер уже порядком отошел от берега, но мины все еще продолжали лопаться неподалеку и все время по левому борту. Вернивечер уводил катер все мористей и западней. Это тревожило Аклеева. Он пробрался в моторную рубку и сказал Вернивечеру:
— Ты голову имеешь или что?
— А в чем дело? — отозвался Вернивечер.
— А в том, что ты, верно, собираешься в Констанцу, а нам с Кутовым требуется на Кавказское побережье.
— Я от мин ухожу, — рассердился Вернивечер, — а ты цепляешься!
— А ты виляй! — Аклеев сделал рукой зигзагообразное движение. — Описывай зигзаги.
— Есть вилять! — сказал Вернивечер.
Солнце быстро ушло за горизонт, далекий берег слился с почерневшим морем, и Аклеев приказал Вернивечеру выключить мотор.
Он сам не заметил, как пришел к убеждению, что должен возглавить крохотный экипаж этой дырявой скорлупки. Недоуменный взгляд Вернивечера он воспринял как нарушение дисциплины и не на шутку рассердился.
— Выключайте мотор, товарищ Вернивечер! — жестко повторил Аклеев, переходя на официальное «вы».
— Уже приехали? — иронически откликнулся Вернивечер. — Прикажете швартоваться, товарищ генерал-адмирал?
— Где ваш компас? — ответил ему Аклеев вопросом.
— Какой компас? — растерялся Вернивечер. — Нет у меня компаса… Будто не знаешь.
— Тогда где ваша карта?
— И карты нету. Забыл, извиняюсь, на крейсере. Нет, ты, верно, тронулся…
— Тогда выключайте мотор, и будем ждать утра. А то забредем черт знает куда и все горючее переведем. Понятно?
— Вот теперь понятно, — примирительно и даже с оттенком уважения промолвил Вернивечер и выключил мотор.
Сразу стало совсем тихо. Тишина разбудила Кутового, незаметно для себя задремавшего у пулемета, и он был очень доволен, что Аклеев не застал его спящим. Кутовой уже боялся Аклеева, как боятся требовательного, но справедливого командира.
Аклеев между тем выбрался из моторной рубки в каюту и склонился над старшиной. Старшина лежал, прямой и очень тихий. Аклеев прижался ухом к его груди. Сердце не билось.
«Готов», подумал Аклеев. И хотя за войну он перевидел уже немало смертей и еще сегодня потерял шестерых товарищей, ему стало не по себе. Ему казалось, что будь здесь, на катере, доктор, он обязательно спас бы старшину. А сейчас вот парень так и помер. У Аклеева даже мелькнуло что-то вроде угрызений совести, как будто только по его личной нераспорядительности на катере не оказалось врача. Но он отогнал от себя эту мысль и стал думать, что ему делать с умершим. Человек погиб в бою и заслужил, чтобы его похоронили, как полагается. Тем более что и обстановка позволяет. Однако с похоронами он решил подождать до утра.
— Отдыхать по боевым постам! — скомандовал Аклеев и уселся рядом с Кутовым.
Вернивечера он не будил до самого утра, а Кутового часа в два ночи поднял и попросил разбудить его, когда начнет светать. Потом он спустился в каюту, лег на свободное сиденье и моментально уснул.
На заре состоялись похороны. Полагалось покойника зашить в койку, к ногам привязать колосник. Но не было ни коек, ни колосника. Старшину причесали, вымыли соленой морской водой его окровавленное лицо, надели ему поплотней бескозырку с золотой надписью «Черноморский флот», к ногам вместо колосника привязали винтовку, которой он защищал от врагов Севастополь, и уложили его на самом краю кормы. Аклеев, а вслед за ним и Кутовой и Вернивечер сняли бескозырки, и Никифор Аклеев произнес речь.
— Товарищи бойцы Черноморского флота! — сказал он, и оба его спутника без команды приняли стойку «смирно». — Дорогие товарищи севастопольцы! Мы сейчас будем хоронить нашего боевого товарища, геройского защитника нашей Главной базы. Он до последней минуты своей жизни не сдавался подлому врагу. Его краснофлотская книжка пробита осколком и до того кровью залита, что нет возможности разобрать его фамилию, имя, отчество, а также, с какой он бригады. Дело военное… Но мы обещаем тебе, дорогой наш товарищ, что мы жестоко отомстим за твою молодую жизнь и за наш любимый город Севастополь. И еще мы обещаем вспомнить тебя, когда снова вернемся в нашу Главную базу. Прощай, дорогой товарищ черноморец!
Он кивнул Вернивечеру и Кутовому, и пока они бережно опускали в воду покойного старшину, Аклеев отдал салют тремя короткими пулеметными очередями.
Его товарищи продолжали стоять «смирно», задумчиво следя за зыбкими кругами, расходившимися по воде над тем местом, где сейчас медленно шло ко дну тело старшины. А Аклеев, окинув рассеянным взором изувеченный лимузин, вдруг заметил за дверью флагшток с намотанным на нем флагом. И хотя до восьми часов было еще довольно далеко, он решил немедленно привести в исполнение возникший у него в то же мгновение план.
— С места не сходить! — крикнул он на ходу, схватил флаг, юркнул с ним в каюту и почти тотчас же вернулся на корму.
— На флаг, смирно! — скомандовал он и вставил флагшток в его гнездо.
Флаг тяжело повис в неподвижном воздухе. Алые эмблемы и почти черные пятна крови торжественно и грозно выделялись на его белом поле.
— Так вот, — сказал Аклеев. — Чья это кровь, вам известно, и что этот флаг означает — тоже.
Он взглянул на Вернивечера, вспомнил его остроты насчет броненосца «Анюты», и ему стало обидно за корабль, которым он сейчас командовал.
— И вот еще что, — продолжал он, и лицо его налилось кровью: — тут отдельные личности шутки шутят над этим лимузином, выражаясь обидным словом броненосец «Анюта». Так чтоб я больше не слышал это грубое слово! Понятно? Раз ты идешь на данном корабле, так он уже тем самым такой же непобедимый и опасный для врага, как броненосец, или ты не черноморец, а курица. Понятно? А теперь, — сказал он, не дожидаясь ответа от Вернивечера, — теперь за дело…
Золотой лимузин
Дел предстояло много. Сейчас, когда совсем рассвело, оказалось, что они оторвались от берега кабельтовых на восемьдесят, не больше. Уже гудели над самым горизонтом первые немецкие самолеты. Пока что это были только разведчики. Но вслед за ними должны были появиться в воздухе десятки бомбардировщиков и истребителей. Значит, надо было первым делом уходить мористей.
«Но куда? Каким курсом? — прикидывал в уме Аклеев. — На Турцию, а потом вдоль Кавказского побережья? Спасешься от самолетов, но сдохнешь от голода и жажды; без воды — раз, без продовольствия — два, без компаса — три, с малым запасом горючего — четыре. Или, что еще хуже, выбросит тебя на румынский берег. Нет, на Турцию — не резон. Идти надо прямым курсом на Новороссийск. А где он — Новороссийск? Новороссийск на востоке. Значит, сначала прямо на юг, а через часочка полтора сворачивать на восток».
Он определился по поднимавшемуся из-за горизонта солнцу, заметил на далеком берегу ориентиры, и одной заботой как будто стало меньше.
— Вот тебе ориентиры, — сказал он Вернивечеру, — действуй.
Лимузин задрожал и, оставляя за собой веселый пенистый бурунчик, тронулся в путь.
Издалека доносилось приглушенное расстоянием нервное хлопанье пушек-автоматов: наши катера-охотники отбивались от наседавших на них «мессеров».
Было ясно, что и лимузину предстояли, и, может быть, очень скоро, встречи с немецкими самолетами.
— Наблюдать за воздухом! — сказал Аклеев Кутовому.
И только Аклеев успел взгромоздить «максим» на крышу каюты, как Кутовой крикнул: «Воздух!» и пристроился рядом с ним со своим ручным пулеметом.
«Мессершмитт» шел из-под солнца на высоте около двух тысяч метров. Он быстро приближался, заметно увеличиваясь в размерах.
— Стрелять только по моей команде! — почему-то шепнул Аклеев Кутовому, как будто летевший там, высоко наверху, немец мог услышать его слова.
— Та хиба же вин там чуе?! Ты говори громко. Под мою ответственность! — фыркнул Кутовой, и на его смугловатом с редкими оспинками лице появилась неожиданно такая милая и добродушная улыбка, что Аклеев, несмотря на серьезность момента, в свою очередь фыркнул и смущенно махнул рукой.
И сразу обоим стало легко и как рукой сняло напряжение, в котором они только что находились. Теперь они ожидали страшного момента, когда придется открывать огонь, так спокойно и уверенно, как будто и впрямь их пулеметы, не приспособленные для зенитной стрельбы, могли серьезно противостоять пушкам и пулеметам приближавшегося немецкого самолета.
