Анатолий Соболев - Ночная радуга
При первых же выстрелах Ваня, пригнувшись, как бегал в детстве с чужих огородов, рванулся вперед, споткнулся, упал и, как ящерица, юрко подполз к валуну. Мимо уха свистнула пуля, щеку опалил металлический ветерок, и спину продрало морозом. Рядом гулко и тяжко ударил наш автомат. Ваня торопливо высунул из-за валуна свой и нажал на спусковой крючок. Длинная слепая очередь ушла куда-то вперед. Ваня водил стволом справа налево. Сколько так бил, он не знал. Кончил только тогда, когда автомат захлебнулся и смолк. В наступившей тишине справа раздался неистовый шепот:
— Эй, Седельцев!
Ваня опомнился, едва разжал занемевший на спусковом крючке палец.
— Бьешь в белый свет как в копеечку! — хрипло продолжал старшина, которого за усы звали «Батей». Он лежал за гранитным камнем неподалеку от Вани. — Побереги патроны!
Только теперь Ваня понял, что первую и самую неожиданную атаку отбили. Стояла та оглушающая своей внезапностью тишина, которая наступает сразу же после окончания боя и когда ждешь, что вот-вот снова, распорют воздух очереди вражеских автоматов.
Ваня впервые в жизни попал под огонь, и теперь, когда стрельба прекратилась, когда схлынул первый приступ острого страха, он будто вынырнул из ледяной воды и взахлеб глотнул воздух. Мысль о том, что он жив, не убит, обожгла сердце.
— Не высовывайся! — сердито шипел Батя. — Дырку просверлят!
Слова старшины отрезвили Ваню, он втянул голову в плечи.
Ваня лежал за валуном, от которого рикошетили пули. Чиркнув длинным голубым огнем, с напряженным звоном они уходили в бесцветную высь. Но все это Ваня осознал только теперь, после боя. Он осторожно огляделся: все лежали за камнями, заняв круговую оборону, и настороженно всматривались в надвигающиеся сумерки. Повернувшись назад, Ваня увидел, как Олег, переговорив о чем-то с командиром, пополз в сторону, туда, где в скале темнела впадина, заросшая мелким кустарником, и скрылся в этом углублении.
На дне ущелья густели сумерки, с фиорда надвигался туман. Ваня напряженно, до боли в глазах, всматривался в наползавшую сизую мглу, и сердце холодело от страха.
— Тебе сколько годков-то? — вдруг спросил Батя.
Ваня не сразу сообразил, о чем он спрашивает, а когда понял, удивился вопросу, вот сейчас, в такой обстановке.
— Девятнадцать.
Он соврал, девятнадцати ему не было. Ему было неполных восемнадцать. Не по летам рослый и сильный, он всегда прибавлял себе — не дай бог примут за мальчишку! И на войну попал раньше срока только потому, что прибавил себе года.
— Девятнадцать, — повторил Батя с такой тоской, что Ваня удивленно взглянул на него. — А у меня сынишка — трех лет. Вместо «спасибо» говорит «спасите», а вместо «здравствуйте» — «здластити». Жена пишет. Я-то его и не видел, без меня уж родился.
Старшине было около тридцати, но Ване он казался стариком, да еще усы буденновские совсем не молодили. Не спуская глаз с ущелья, Батя горьковато и сожалеюще улыбнулся чему-то далекому, ему только известному.
С этой улыбкой он и умер.
Ваня сначала не понял, почему Батя ткнулся щекой в мох и засмеялся беззвучно, немо. А когда пришла догадка, его прошиб озноб.
Выстрела, убившего Батю, Ваня не слышал, но когда обрушился шквал огня, он припал к автомату и повел испуганно-лихорадочную стрельбу по выныривающим из тумана фигурам. Туман стлался по земле, и от этого немцы казались без ног, и так, безного, бежали на Ваню, расплескивая светящиеся автоматные струи поверх белесого наползающего озера.
Батя был первым.
Вторым — лейтенант.
Сосед слева — узбек Мирза — крикнул тонким, накаленным опасностью голосом:
— Командыр убила!
Он был молод, командир, и суров. Ваня знал, что лейтенант всегда сохранял неулыбчивое выражение лица, желая скрыть под строгостью свои юные годы, чтобы у матросов, которыми он командовал, не родилось бы крамольной мысли о его молодости, которая очень мешала ему. И матросы принимали строгость как должное и подчинялись ей. Этот неулыбчивый лейтенант однажды увидел на базе, где отдыхали разведчики и прибывшее пополнение, как Ваня выжимает одной рукой скат от вагонетки весом в семьдесят килограммов. Увидел и попросил выжать еще раз. Ваня выжал: жалко, что ли! Лейтенант сказал: «Вот такой мне нужен». А матрос с озорными глазами, сопровождавший лейтенанта, хохотнул: «Об такой лоб поросенка убить можно!» Лейтенант сурово взглянул на него — и матрос проглотил язык. Позднее Ваня узнал, что зовут этого парня Олегом и он генеральский сын. Лейтенант спросил: «Хочешь в разведку?» У Вани сердце оборвалось. Он мечтал стать разведчиком еще в школе, и тут, на Севере, увидев вблизи лихих и отважных матросов из разведвзвода, восторженно и влюбленно ловил каждое их слово, каждое движение, и, конечно, когда лейтенант спросил, хочет ли он в разведку, Ваня, не смея поверить в удачу, сиплым от радости голосом прошептал: «Хочу».
Сбылась и еще одна мечта, в которой Ваня никому не признавался. Всех стригли наголо, только разведчики носили чубы. И Ваня тоже будет носить чуб, такой же, как у Олега, набок, чтобы выбивался лихо из-под бескозырки…
Фашисты, напоровшись на яростный огонь разведчиков, залегли. Короткие очереди прорезали туман и летели, фосфорически светясь и обгоняя друг друга. Будто бросал кто из сизой мглы горящие спички. Зажигал и бросал, зажигал и бросал… Было даже красиво.
Потом убило Мирзу.
Их осталось двое.
Фашисты замолчали. Ваня понял: атака захлебнулась. В наступившей тишине стало жутко. Он напряг слух и не отрывал взгляда от выхода из ущелья, где бесшумно, прямо из земли, могли возникнуть фрицы.
Ваня вздрогнул, когда в напряженном безмолвии раздался приглушенный голос:
— Эй, славяне! Есть кто живой?
— Есть, — тихо откликнулся Ваня, узнав голос Олега.
Олег помолчал, ожидая, отзовется кто еще или нет, и неуверенно спросил:
— Это все? Больше никого?
— Не знаю, — сказал Ваня, хотя знал, что оба соседа его и справа и слева убиты.
— Та-ак… — глухо протянул Олег. — Они стояли насмерть, как пишут в газетах.
Злой на язык этот Олег. Не поймешь, не то всерьез говорит, не то блажь напускает. «За ордена, — говорит, — воюю. Потому и в разведку пошел. Разведчикам на ордена не скупятся», — говорил он. А награды ему нужны, чтобы прийти к «мамзель на Арбате», чтоб знала она, кого потеряла, кому не поверила, чтобы раскаялась. А он покажет ордена и уйдет гордо. Олег срок получил перед войной. Из тюрьмы на фронт попал. Связался по молодости с шайкой. Стащил у отца-генерала пистолет и людей раздевал. А делалось это так. Приходил он в клуб, знакомился с девушкой и после танцев шел провожать. Парень он что надо! Любая не против с ним пройтись. Шли, говорили о музыке, о литературе, о живописи — в этом деле он знаток. Время от времени Олег спрашивал, далеко ли до дому. Если оказывалось далеко, то культурный разговор продолжался, если же близко, Олег говорил: «Теперь раздевайся. Дойдешь и так». И помогал онемевшей девице освободиться от часов, от платья. Однажды под Москвой, в дачной местности, вот таким порядком раздел он студентку, а она ему возьми и посочувствуй: «Сказал бы сразу, что тебе надо, я бы у клуба разделась. Утруждаешь себя, вон сколько прошагал! От трусости это». И ушла. Не заревела, не испугалась, а просто ушла. И это было обидно. Да еще слова о трусости. Олег постоял, постоял и двинулся за девушкой. Она сидела на крыльце в одной рубашке, подняв лицо к луне и откинувшись спиной на стену. Олег перебросил узелок через штакетник. Девушка не удивилась, словно знала, что так и будет. Снисходительно сказала: «Измял только, дурак». С этого вечера присох к ней сердцем Олег, ходил за ней тенью. А она его не замечала. Потом случилась еще история. Раз ночью возвращался он от ее дома и на мостике через речушку встретили его двое. Теперь ему предложили раздеться. А Олег и говорит: «Хотите деньги? У меня деньги есть». — «Давай», — говорят. «Кому отдать?» — спрашивает, а сам лезет во внутренний карман, где пистолет у него лежал. «Мне», — говорит один. «Тебе так тебе», — соглашается Олег. Вытащил пистолет и ахнул между грабителями. Один вдарился бежать, другой в речку упал и заорал благим матом: «Караул!» А тут и милиция подоспела. На выстрел.
Всех троих и взяли. Всем троим и дали. Тем, двум, за грабеж; Олегу — за незаконное хранение огнестрельного оружия. Вместе сидели. Подружились…
— Эва-ан! — вдруг раздалось со стороны фашистов.
Ваня вздрогнул, услыхав свое имя.
— Эва-ан, капут! — кричал фриц, странно растягивая слова.
Олег напряженно хмыкнул за спиной:
— Знакомый объявился. Тебя зовет. Может, тесть. Ты женат, нет?
Ваня не ответил. Не до шуток. Туман подползал все ближе. Может, движутся, пригибаясь, под его прикрытием фрицы.
— Притихли гады, — тревожно вслушивался и Олег. — Готовятся. Надо устроить им трогательную встречу.
