Игорь Горбачевский (Астапов) - Черно-белые сны
Ты ищешь слова. Но единственное слово, которое горит в твоем мозгу: СТРАХ.
Страх за свою жизнь — ведь она единственная и неповторимая. Вот автоматная очередь проходит в сантиметре от тебя, и ты знаешь — следующая очередь твоя. И душа сжимается в комок, и хочется спрятаться и скрыться, вжаться серым тельцем в камни, прижать ушки к спинке, переждать — ведь наши обязательно победят, погонят врага — и я смогу выбраться из норки, расправить гордо ушки: вот какие мы сильные!
Но и этот Страх может быть подавлен другим Страхом.
Когда нет уже жизни там где лежишь ты, не чувствуя ног, в воронке на краю дороги, а рядом — твой друг с дыркой в животе, а вокруг тебя только враги… И ты знаешь, что если ты останешься жить, то тебя будут убивать медленно, перебивая ноги и руки тупой мотыгой. Удар — и кровь в пыль, сворачиваясь калачиком. А после — страшная боль в паху и животе, песок сыплющийся в рану… Ужасная боль.
Чтобы не было этого, молясь, достаешь ребристое тело гранаты и ты фактически уже труп. Здесь на земле только вспышка, вспышка сознания. Как при покадровой съемке видишь: пригибаясь к тебе бегут они, а ты ждешь, вжавшись грудью в ребристое тело гранаты; уже чуть пошевелишься и вспышка, боль рвет тебе грудь. Страх, нет — ужас такой и пот не ручьями, а реками. Сердце в горле стучит, хрипишь, готов перевернуться. Глаза ужасом плещутся. Все это видишь уже со стороны, как будто ты — это не ты, а кто-то рядом. Душа уже не в теле. Видишь, как корчишься от боли и страха, а они бегут с перекошенными ненавистью бородатыми лицами. Нет, ЖИЗНИ уже нет: все ушло и кончилось, остался только ужас, выворачивающий тело наизнанку. И вот они уже подбегают к тебе, и ты в последний момент уже на грани этой не-жизни…
Они падают вокруг тебя, падают мертвыми. Твои друзья, успев, дарят тебе жизнь. Душа возвращается назад. Медленно, по капельке вливается обратно в избитое тело. Пересохшая глотка не может даже хрипеть. Горло и язык от резкого обезвоживания распухли — и слова не продавить. А ты все еще видишь его — единственный лик смерти. Ребристый лик проклятой гранаты, воткнувшейся в грудь. Начинает стучать в висках мысль, что сейчас поднимут и…
А уже потом ты начинаешь чувствовать, как жизнь проходит через тебя мощной, могучей волной. Если во время боя все было черно-белое, кроме корней у земляных разрывов, то теперь ты замечаешь зеленую горную долину, тепло солнечных лучей, вкус воды из арыка. ЭТО ЧУВСТВО ЖИЗНИ.
А есть — еще один Страх. Страх перед собственной трусостью: что если спрячешь тело в камнях, не убитый тобою дух убьет твоего друга, доверившего тебе защищать свою спину, спасшего тебя тогда, у дороги, когда распрощался ты с жизнью…
И эти два страха — за свою жизнь и за его — борются в тебе, твой мозг не выдерживает борьбы и у тебя «сносит тормоза» — ты бежишь навстречу дымным очередям, крутишься среди пуль и смертей.
Вот дух выпускает очередь в упор, прямо в тебя, но его страх перед тобой сильней — и он резко дергает спусковой курок на себя, и ствол уводит вправо, и ты чувствуешь горячий воздух пуль, прошедших мимо. Ты видишь, как удивленно-испуганно распахиваются его глаза — ты шайтан! Ты неуязвим для его пуль! И, смеясь, выпускаешь очередь прямо в его лицо.
Ты крутишься на камнях, неуязвимый для их очередей, расстреливая врага в упор, когда начинают рваться мины — кто-то решил, что отнять твою жизнь — важней, чем сохранить жизни своих. Ты крутишься и стреляешь, и смеешься, и все осколки и пули летят мимо тебя.
— Ссссссссссуууууууууу-ууууу-к-ииииииии!!!!!!!
Ты крутишься и стреляешь, стреляешь и крутишься, пока кто-то не нацеливает залп всех минометов только на тебя. А ты перещелкиваешь новый рожок, нажимаешь на спуск и…
…и пьяный киномеханик, спутав и перекрутив, обрывает пленку твоей жизни…
…Яркая вспышка — и тишина…
Полгода лучшие реставраторы будут склеивать эту пленку по кускам, пытаясь как-то запустить сюжет…
И через полгода снова запустится пленка, и пойдет кусками кино, но будет оно немым и темным — тяжелейшая контузия выбьет возможность слышать, видеть и говорить. Все попытки сказать хоть слово будут заканчиваться одинаково — напряженные голосовые связки будут душить тебя, мешая вздохнуть, и ты мучительно можешь произнести только: «Ыыыы… Ыыыыыыыыы!»
Как-то брат выведет тебя летом на травку, и ты будешь сидеть, подставляя слепое лицо солнечным лучам, радуясь траве под изломанным телом, солнечному теплу.
А ночью на тебя навалится совсем другой СТРАХ.
Страх, что навсегда твоя жизнь превратилась в жизнь растения. Ты дождешься, пока все уснут — ты уже умеешь чувствовать когда все спят; выйдешь в ванную — тебе не нужен свет! И, наощупь, вытащишь лезвие для безопасной бритвы.
СТРАХ. Страх остаться живым растением, обременяющим своим бесполезным существованием близких тебе людей.
И ты кромсаешь свою руку в желании располосовать вены, и не чувствуешь боли, а только ненависть — ненависть к себе. Ломается лезвие, и вдруг чьи-то руки хватают тебя сзади — это братишка, напрягая все силы, держит твое вырывающее тело и кричит, кричит, пока не выбегают разбуженные родители…
Уезжает «Скорая», остановившая кровь и перевязавшая руку. Вколовшая тебе, как истеричной дамочке, укол успокоительного. Мать держит тебя за руку, и ее горячие слезы — кап-кап-кап, прожигают твою кожу. И ты, корчась, пытаешься что-то сказать, а голосовые связки душат все сильней; но ты, задыхаясь, все же проталкиваешь:
— Ы-ы-ы-ы-ы-ы…ы-ы-ы-ы-ы-ы…ммммммыыыыыы… Мыыыыыыыыыааааа-ммммааааааа!!!!!!!!
И вкладываешь в это все — и свою боль, и просьбу о прощении, и любовь…
…Ты сидишь, недоуменно глядя в испуганно-ошалевшие глаза детей. Ты не замечаешь, как по твоему лицу катится пот вперемешку со слезами.
Больше тебя никогда не приглашали в школу.
Ловушка
На площади у Драмтеатра — привычные фигурки нищенок-«черных».
Так же привычно нашариваю в кармане мелочь, взгляд скользит мимо протянутой руки…
И вдруг натыкается на сидящую на асфальте девочку лет 12-ти. Черный балахон накинут на голову и тень скрывает лицо.
А время вдруг, развернувшись вспять, бьет меня поддых и я, задыхаясь, сгребаю из кармана сотенные и пятисотенные купюры, вытаскиваю — а перед глазами черные круги, и не хватает воздуха…
* * *Пули верещали, вышибая рикошетом искры из камней. Неширокое ущелье грохотало автоматными и пулеметными очередями.
А чуть впереди, вжавшись в каменную твердь скалы, сидела девочка лет 12-ти — 14-ти. Пули зло носились по ущелью, но каким-то чудом не задевали ее.
— Астапов! Алексеев! Руднев! — Лейтенант Самохин показал кивком на девчонку.
Большего нам и не надо было. Мы, поливая почти не глядя очередями из калашей, бросились вперед.
— Вау! Птью! — пули взвизгивали и выли вокруг нас, злобно-бессильно клевали камни.
Подбежав шагов на десять к девчонке, мы с Серегой Рудневым, опустившись на колено, огрызаемся очередями по стреляющим в нас склонам.
Ромка Алексеев за нашими спинами подбегает к девочке и рывком подхватывает ее на руки…
…Взрывная волна швыряет меня на камни, тащит — сминая тело, обдирая лицо, сбивая каску…
…Я встаю на ставшие ватными ноги, из ушей и ноздрей течет кровь, во рту хрустит эмаль, отлетевшая от зубов…
…Кто-то с силой бьет меня в спину и я падаю на колени. Упрямо поднимаюсь на подгибающихся ногах и с удивлением замечаю, что ремень автомата намертво зажат в правой руке. Перед глазами ослепительно-яркие вспышки, сменяющиеся черными пятнами.
Кто-то невидимый со всей дури бьет меня в грудь и я падаю, больно ударяясь головой о камни.
Пытаюсь подняться, но руки и ноги обрели абсолютную самостоятельность и живут своей жизнью, не слушаясь моих команд.
Подбегают ребята, хватают меня под руки и куда-то тащат…
Сижу в медсанбате.
— Ва-ва-ва-ва! — говорит мне человек в белом, помогающий снять защитивший меня от пуль бронежилет. На спине и груди — синяки от их ударов.
Я согласно киваю раскалывающейся от боли головой.
— Ва-ва-ва? — спрашивает он меня.
Я устало- равнодушно пожимаю плечами.
Он кивает мне на дверь и я встаю, чтобы пройти в нее.
Пол вырывается из-под моих ног и со всей силы бьет в лицо.
…- Игаюха! — чей-то голос проникает сквозь обволакивающую меня темноту.
Димка Гусев сидит у кровати и с тревогой вглядывается в мое лицо.
— Дыыыка! — Я все понимаю, но речь почему-то не слушается меня.
— Игаюха! — голос как будто из тумана. — …ак ты?
— Наана! — язык распух и его хватит на целую народность. — Дыыка! А сто э…а… быыа?
Я хочу знать, как так получилось — что минометный залп накрыл нас, нас троих и девчонку.
Димка кривится в полугримасе-полуулыбке, поправляет подушку и уходит.
