Юрий Стрехнин - Наступление продолжается
«Надо что-то предпринимать, но что? Что мы можем сейчас?» — Спрашивая так, Ракитин не рассчитывал, что Себежко непременно подскажет ему какой-либо выход. Но Ракитин никогда не видел ничего зазорного для себя в том, чтобы в трудную минуту посоветоваться, — не только с Себежко, но и с любым в полку…
После этого, очень короткого, разговора Себежко снова ушел в батальоны: «Надо подбодрить людей, а то насчет знамени уже слушок пошел».
А Ракитин, подумав, принял решение, пожалуй, единственное, какое он мог принять.
Самых лихих и ловких разведчиков послал он в лес отыскать место, где враг ударил по центру колонны. Может быть, разведчики найдут лейтенанта Холода или кого-нибудь из его автоматчиков? Может быть, знамя не погибло, не попало в руки врага?
…Гулко прогудел зуммер телефона. Ракитин отвел взгляд от огонька плошки, поднял трубку.
Звонили с передовой: вернулись разведчики.
— Ко мне их!
Положив трубку, встал. Нервными шагами стал ходить — от стола к порогу, от порога к столу. Нетерпеливо поглядывал на дверь.
Прошло несколько минут, и на пороге появился молодой офицер в пестрой трофейной плащ-палатке, с автоматом поперек груди — командир разведчиков.
— Ну? — Ракитин круто повернулся на каблуках к вошедшему.
— Прошли туда, мимо немцев, — чуть опустив голову, стал докладывать разведчик. — Повозка там догорает, кони лежат пострелянные, люди наши…
— Знамя? — перебил Ракитин.
— Там немцев полно. Какие мимо идут, какие шарят на повозках, по убитым… Не подступиться. Мы в кустах поблизости смотрели, по лесу — никого не нашли…
— О лейтенанте Холоде ничего не узнали?
— Нет…
Разведчик стоял, потупив взор, словно считал себя виноватым во всем.
«Послать его снова, приказать разыскать, отбить знамя? — Ракитин тотчас же отказался от своей мысли. — Отбить? Но где оно? Может быть, немцы уже отправили его в свой штаб. Нет, нельзя попусту рисковать людьми».
Не знай Ракитин давно этого офицера, он, пожалуй, усомнился бы: а все ли возможное тот сделал? Но он хорошо знал, что командир разведчиков не побоялся бы самого большого риска, если бы видел, что есть хоть малейший шанс. Упрекнуть его не в чем…
— Можете идти! — Ракитин отвернулся.
Скрипнула дверь. Это вышел разведчик. Из-за двери донеслись невнятные, встревоженные голоса. Расспрашивают… Все в полку одной бедой придавлены.
И что можно сделать? Что? Если бы дали хотя бы приказ наступать! Но его нет. Какая пытка! Какая пытка — знать, что вынужден бездействовать, что ничем не можешь отвести беду…
Ракитину захотелось выйти к офицерам и солдатам, с которыми пришел сюда, — они в сенцах и во второй половине избы. Может быть, виновным считают только его? Э, да что об этом!
Он подошел к столу. Посмотрел на телефон. Тянуть больше нечего. Надо докладывать комдиву.
А докладывать для Ракитина теперь, после того что он узнал от командира разведки, стало вдвое тяжелее. Ведь лейтенант, командир автоматчиков, который охранял знамя и пропал вместе с ним, — сын командира дивизии полковника Холода.
Два месяца назад полковник, старый товарищ Ракитина — они еще перед войной служили близ Иркутска командирами рот в одном полку, — как-то позвонил ему: «Алешка мой училище кончил, к нам попал. Я возле себя хотел устроить, да он бунтует. Хочу, говорит, как все. Возьмешь к себе?» — «Возьму!» — согласился Ракитин. «Но, чтоб Алешка не обижался, — никаких послаблений!» — предупредил Холод. Ракитин, помня это, назначил лейтенанта Холода на должность выбывшего по ранению командира взвода автоматчиков. Лейтенант за короткий срок успел побывать в нескольких переделках. В полку его уже уважали за храбрость, шутя говорили о нем: «Холод, а горяч…» Ракитин без колебаний поручил охрану знамени ему. И вот теперь…
Но что поделаешь? Решительным движением Ракитин взял телефонную трубку:
— Первого.
2
Четыре часа назад, в начале ночи, лейтенант Алексей Холод, завернувшись от лесной сырости в плащ-палатку, сидел вместе со своими автоматчиками, в большинстве такими же молодыми, как он, в окопчике, наскоро вырытом меж сосен в сыпучем, пронизанном твердыми корнями песке. Нескольких он оставил для охраны знамени: повозка с ним стояла среди других повозок позади, на поляне.
…Что затевает враг? Его не слышно, притих. Но он близко, в затянутой сумраком чаще. Первыми его встретят, в случае чего, окопавшиеся впереди. Это солдаты той же роты автоматчиков. И лейтенанту немного стыдно, что он со своим взводом за спиной других. Конечно, всем известно: взвод в резерве. Но вдруг кто-нибудь подумает: «Сынок комдива — потому и позади посажен». Да что поделаешь? Так приказано.
Прибежал связной:
— К командиру полка!
Подполковник Ракитин ждал Алексея Холода около повозок. В разговаривавшем с Ракитиным офицере, лица которого в темноте нельзя было разглядеть, Алексей по мягкому, чуть с хрипотцой голосу угадал майора Себежко, замполита. Наверное, они сейчас вдвоем обходили позиции.
— Вот что, лейтенант, — сказал Ракитин, как только Алексей подошел. — Есть приказ прорываться. Может случиться всякое. Мы решили, — он показал на замполита, — поручить оберегать знамя вам. Лично вам, понимаете?
И уже другим тоном, каким говорил с Алексеем, когда тот был еще мальчишкой, а Ракитин нередко бывал гостем в их квартире в военном городке, сказал:
— Знамя, Алеша, сними, сверни, спрячь на себе. В случае чего — очертя голову не лезь. Отбивайся и уходи со своими хлопцами. Держи их к себе поближе.
— Я пойду с вами?
— Нет. Мы, — подполковник опять показал на замполита, — идем с головными батальонами. Там опаснее. Рисковать знаменем нельзя. Пробьем — пойдете вы. С флангов вас прикроют.
А когда Ракитин кончил, Себежко предложил Алексею:
— Пройдемте к вашим людям, товарищ лейтенант.
Замполит спросил автоматчиков, понимают ли, что каждый из них жизнью отвечает сейчас за знамя, напомнил: «Честь полка в ваших руках». Его слушали молча, отвечали кратко — не говорлив солдат перед боем. Но в самой этой молчаливости и краткости чувствовалось, что слова Себежко, которого хорошо знают все, глубоко ложатся в души.
Недолог был этот разговор… Сразу же после него Алексей осторожно снял знамя с древка и плотно обернул вокруг себя под гимнастеркой туго сложенное, холодящее кожу шелковое полотнище. Теперь он уже не чувствовал себя обиженным. Еще бы! Такое доверили…
С этой мыслью и шел Алексей, сопровождаемый своими автоматчиками. Глухая лесная темнота, темнота осенней ночи, не позволяла видеть даже рядом идущего. Но она вся была наполнена приглушенными, осторожными звуками. Постукивали о корневища, о пеньки окованные колеса повозок. Иногда фыркала какая-нибудь лошадь. Изредка взбрякивала тронутая ненароком лопатка, котелок или подвешенный к поясу запасной диск — кто-то с кем-то столкнулся нечаянно. В такой тьме — не мудрено.
Впереди и но сторонам было тихо. Алексей слышал от других офицеров, что у немцев еще нет сплошной цепи позиций, только огневая связь. Возможно, и удастся выскользнуть из кольца без боя. Ну, а если бой… Алексей Холод не подкачает. Отцу за него краснеть не придется. Выйдет полк из окружения — хорошо бы повидаться с батькой. Отпрашиваться к нему, конечно, неудобно. А вот если приедет в полк… Рассказать ему тогда про сегодняшнее…
Далеко и от этого как-то мягко посыпались выстрелы. Заухали, протяжно отдаваясь по лесу, разрывы. Алексей снял с шеи автомат, вполголоса окликнул своих солдат. Те вразнобой отозвались.
Колонна остановилась. Все напряженно прислушивались. Стрельба и разрывы слышны только впереди. Но вот донеслось еще несколько притушенных расстоянием выстрелов, несколько очередей, и все стихло. Пробились батальоны или вынуждены отходить сюда?
Впереди все более громко звучали голоса. По колонне передают какое-то приказание. Вот дошло: «Ускорить движение!»
И снова постукивают по корневищам колеса и подковы, мягко шелестит под сапогами давно увядшая, скользкая от ноябрьской мокрети трава.
«Значит, противник впереди сбит! — обрадовался Алексей. — Вот и ничего страшного… Но все же будет что рассказать, когда домой вернусь. В окружении побывал. Знамя на себе нес. Написать завтра маме и сестренкам об этом? Нельзя. Военная тайна. Мать еще расскажет Галиной матери — соседям ведь все друг про друга известно. Даже про то, что Галя косы хотела остричь, да раздумала, — и то мать сообщила… Нет, не надо писать. Галя узнает — подумает, что хвастаюсь. Вот если бы сам отец домой об этом написал да до Гали дошло бы — тогда не подумала бы, пожалуй… Конечно, когда после войны встретимся, при случае расскажу ей про сегодняшнюю ночь, так как-нибудь, мимоходом. К тому времени у меня побольше найдется о чем рассказать. Наверное, и на груди блестеть кое-что будет. Не то что сейчас — только комсомольский значок…»
