Алексей Котов - Лебединая охота

Хо-Чан остановился, присел и сделал вид, что поправляет обувь. Он развязал веревочку на голенище левого сапога, и принялся не спеша снова ее завязывать. Китаец думал обстоятельно, неторопливо и в первую очередь пытался сдержать свой страх. Он попытался прислушаться к тому, о чем говорят монголы, но они стали говорить тише, ветер относил звуки в сторону и единственное, что удалось услышать Хо-Чану, было опять-таки слово «мало».

Монголы не уходили, хотя, по-видимому, их, как и прежде, не интересовал китаец, а молодой монгол демонстративно отвернулся в сторону. Закончив с левым сапогом, Хо-Чан принялся за правый. Китаец уже понял, ему предстоит сделать нелегкий выбор пути. Он мог, не доходя до монголов, свернуть налево и тем самым показать им свою спину или смело пройти мимо них, но этот путь лежал в центр лагеря, где, китайцу, в сущности, нечего было делать. Тринадцать катапульт и баллист, снятых вчера с позиций для ремонта, стояли прямо за лагерем, с его западной стороны, вблизи небольшой рощицы. Хо-Чан еще вчера приказал своим многочисленным помощникам, какие деревья нужно срубить, сколько и какой длины нужно бревен. Предварительная подготовка наверняка была уже завершена, а сыромятные ремни, которые Хо-Чан оставил у палатки, должны были довести нелегкий труд до конца, стягивая бревна и крепежное железо в единое целое. Это была тонкая работа, требующая осторожности, потому что, высыхая, вымоченные в воде ремни с такой силой сжимали бревна, что они могли треснуть или потерять выверенный угол в крепеже. Как минимум десяток катапульт, по приказу Великого Хана, должен был быть готов к полудню. Хо-Чан беспокоился о том, высохнут ли ремни, останется ли у него время на пробные выстрелы и не придется ли сушить ремни с помощью костров и факелов, что увеличивало риск поломки машины. А если снова пойдет дождь?..

Закончив возиться с обувью, Хо-Чан выпрямился и подчеркнуто внимательно осмотрел сапоги. Но думал он только о том, что у него осталось не так много времени, которое сейчас он теряет попусту и о том, что приказ Хана Бату должен был выполнен в срок любой ценой.

Плотная завеса облаков разорвалась, на секунду выглянуло солнце, но не над монгольским лагерем, а восточнее. В густом, насыщенном водяными парами воздухе, солнечные лучи были похожи на яркую и тонкую завесу опущенную с небес.

«Как красиво!..» – подумал Хо-Чан, на секунду забыв о монголах.

Завеса солнечного света изогнулась, двинулась к лагерю, но стала быстро гаснуть. Облака сомкнулись и последний солнечный луч умер не на земле, а в воздухе, осветив черную воронью стаю.

Хо-Чан смело двинулся прямо на монголов. Молодой монгол по прежнему смотрел в сторону, а остальные бросили на приближающегося китайца пару безразличных, тусклых взглядов и вернулись к своему разговору.

Хо-Чан невольно ускорил шаги. Монголы стояли так, что пройти мимо можно было только рядом с молодым воином. Хо-Чан попытался сделать это как можно быстрее, но, как оказалось, его враг был настороже: едва китаец поравнялся с ним, тот с силой толкнул его локтем в плечо. Монголы засмеялись, увидев, как легкий китаец, словно пушинка, отлетел в сторону. Колесо арбы спасло Хо-Чана от падения, но торчащая из колеса ось едва не сломала ему позвоночник.

Молодой монгол что-то спросил его, но не по-монгольски. С трудом подбирая незнакомые слова, он заговорил на неизвестном языке. Ожидая ответа, молодой монгол положил ладонь на рукоять меча.

Хо-Чан отошел от арбы и механически ощупал спину. Боль в пояснице сделала его первые слова почти беззвучными. Хо-Чан ответил по-монгольски, что он китаец и состоит в свите Великого Хана. Он достал из-за пазухи серебряную пайцзу в виде головы собаки, которую всегда носил на медной цепочке, снял ее и протянул воину. Модой сделал вид, что удивился, увидев знак большой власти. Другие монголы тоже взглянули на пайцзу, кто-то из них цокнул языком и что-то тихо сказал молодому.

Тот убрал руку с меча и коротко, презрительно бросил Хо-Чану:

– Иди, куда шел. Ты не стоишь и дохлой собаки.

В пустой от страха голове китайца мелькнула мысль «И все?..» Можно было спокойно уйти, но вдруг пришла обида. Она началась со спазма в горле, потом ударила жаром в голову и, опустившись вниз, к сердцу, заставила забиться его сильнее. Китаец не зачем-то оглянулся на арбу за спиной.

«Он же все знал, знал!.. – подумал Хо-Чан. – Потому что когда в прошлый раз спорил с Тэрбишем, тот наверняка сказал ему, кто я».

Серебряная пайцза давала Хо-Чану огромную власть. Например, он мог заставить толкнувшего его монгола весь день таскать за собой тяжелое бревно. Китаец облизал пересохшие губы… Одно из таких бревен лежало совсем рядом, возле арбы. Злость сделала мир серым и пустым. Хо-Чан видел только ухмыляющееся лицо монгольского воина.

– Ты мне нужен, нукер! – хрипло крикнул молодому монголу Хо-Чан. Он кивнул на бревно: – Возьми его и неси за мной.

Во взгляде молодого монгола появилось спокойное любопытство.

– Тебе не правится, когда к тебе прикасаются воины? – он перестал усмехаться. – В таком случае, носи свою пайцзу на шапке.

Вперед вышли другие монголы и молодой бесследно исчез за их спинами. Пара чьих-то сильных рук развернула Хо-Чана и мягко толкнула в ту сторону, куда он шел. Китаец попытался развернуться, но те же руки снова толкнули его и уже сильнее.

– Иди, иди! – тихо сказал ему в спину примирительный голос. – Один дурак – плохо, а два дурака на одной дороге – к беде.

Монголы быстро ушли. Хо-Чан немного постоял, собираясь с мыслями, и приводя нервы в порядок. Он уже жалел, что поссорился с молодым монголам, но обида не уходила. Она отхлынула от сердца, остыла, но, свернувшись холодным комом где-то под желудком, давила на него и вызывала тошноту. Хорошо распланированный день уже не вызывал у Хо-Чана ни прилива сил, ни желания работать и он медленно, прихрамывая, пошел в сторону центральной площади…

Там толпились несколько тысяч воинов без оружия. Это были кипчаки, узбеки и еще какие-то воины в высоких, остроконечных шапках. Монголы пытались построить их в ряды и торопливо отсчитывали каждого десятого. Затем его выхватывали из строя и тащили к плахам, возле которых орудовали топорами гиганты-палачи. Строй наказываемых воинов постоянно ломался, монголы восстанавливали его, снова отсчитывали, снова выхватывали и снова тащили.

Хо-Чана снова удивила тишина. Был слышен только топот ног, громкое дыхание людей и стук доспехов.

«Великий Хан еще спит», – догадался Хо-Чан.

Гигантская юрта Бату, поставленная на четыре специальные, неимоверно широкие арбы возвышалась над площадью как гора, покрывая ее утренней серой тенью.

Немного понаблюдав за казнью, Хо-Чан вспомнил о своей работе. Про себя он решил, что обязательно расскажет о молодом наглеце Тэрбишу. Ведь теперь молодой монгол наверняка не оставит его в покое. Но китайца беспокоила мысль, что начальник отряда только отмахнется от него…

…Это было тончайшее состояние между сном и явью похожее на плавное снижение во время полета. Сон, как облака уходил выше, а внизу, в призрачных разрывах, появлялась земля, усеянная точками бесчисленных лесных озер.

Хан Бату повернулся на бок и ткнулся носом в подушку. Правая рука загребла что-то мягкое и податливое – судя по всему покрывало – и потянула его под голову. Бату улыбнулся, вспоминая свой сон, прерванный резким криком откуда-то снаружи. Он забыл этот крик и снова смотрел на смуглую, жилистую шею отца. Но теперь понимал, что это только сон, на который он смотрит словно со стороны.

– Сиди тихо, – сказал Джучи-хан.

Маленький Бату молча кивнул. Он сидел, вцепившись обеими руками в края легкой, кожаной лодчонки. Джучи шел по воде, доходящей ему почти до колен, сзади лодки, направляя ее в узкую щель между камышами.

– Папа… – оглянулся Бату.

Лицо Джучи стало строгим, и он приложил палец к губам. На дне лодки лежали два лука – большой и маленький – и стрелы. Маленький Бату, пытаясь справиться с нетерпением, тоже нахмурился и принялся рассматривать оружие. Смотреть по сторонам было неинтересно – густые стены камыша закрывали все вокруг. Малышу очень хотелось взять в руки лук, натянуть тетиву и ощутить ее приятную, смертоносную упругость.

Когда дно стало уходить из-под ног, Джучи легко приподнялся на руках, опираясь на корму лодки, и оказался рядом с маленьким Бату.

– Что?.. – едва слышно спросил он сына.

Бату вдруг забыл о том, что он хотел спросить у отца. Мальчик покраснел от смущения, оглянулся, словно отыскивая то, о чем он забыл и вспомнил почему-то о матери Уки-хатун.

«Одонцэцэг – значит Звездный цветок, – подумал Бату, – но у женщины должно быть одно главное имя…»