Анита Мейсон - Ангел Рейха
На высоте тысяча пятьсот метров стрелка по-прежнему неподвижно стояла на отметке 200 км/ч, и я ощутила прилив безумного возбуждения. Во время испытательных полетов со мной такого еще никогда не случалось, и я не могла позволить себе подобные чувства: я же профессионал. Но все же возбуждение владело мной. В крови кипел запретный адреналин. Я камнем падала вниз, поля неумолимо надвигались на меня, и мне казалось, что вся моя предшествующая жизнь являлась лишь подготовкой к этому пикированию, к этому упоительному полету, подобному стремительному полету стрелы, пущенной в сердце земного шара. Когда альтиметр показал триста метров и я потянула ручку управления на себя, после чего меня снова вдавило в кресло и мир толчком выровнялся под моими крыльями, на какой-то миг я почувствовала, что не хочу выходить из пике.
Вот почему я понимаю Эрнста.
В Гатове я с трудом выползла из хвостового отсека «фоккевульфа». По небу плыли зеленовато-желтые облака, в воздухе пахло гарью. Как только я спрыгнула на землю, пилот задвинул колпак и стал выруливать на взлет. Длинноногий генерал шагал по летному полю к приземистому бетонному зданию, петляя между воронками, и я последовала за ним; небо над нами озарялось яркими вспышками и громыхало, словно гонг.
В окнах не горело ни огонька. Мы ощупью двинулись вдоль стены, инстинктивно прячась от смертоносного дождя. Потом послышались шаги. Навстречу нам вышел человек с фонарем. Он осветил нас, а потом повел по темным коридорам к контрольно-диспетчерскому пункту.
Помещение, с забранными плотными шторами окнами, освещалось несколькими керосиновыми лампами. Штукатурная пыль покрывала полированные столы, и на рации лежал недоеденный ломоть хлеба. Все же на дальней стене, как и во все прошлые разы, висела цветная карта Берлина. Только она одна и выглядела привычно.
Мне пришло в голову, что выглядеть привычно она не должна. Я присмотрелась внимательнее. Улицы, каналы, железные дороги, знакомые контуры и милые сердцу названия. На востоке – излучина реки Шпрее; на западе – изящных очертаний озера и зеленый массив Грюневальда, начинавшийся на противоположном от нас берегу Хафеля.
Ничто на карте не говорило о том, что город, окраины которого мы достигли, превращен в руины. На ней даже не обозначалось, какие районы уже захвачены русскими. Карта прошлой жизни.
Я повернулась к летчику, приведшему нас сюда. Он слабо улыбнулся, когда я сняла шлемофон: узнал меня. Я видела его впервые.
– На карте ничего не обозначено, – заметила я.
– А что обозначать-то?
– Где русские.
– Повсюду, – рассмеялся он.
Он казался изможденным и – при неверном свете керосиновых ламп – слегка безумным.
– Какие дороги в город открыты?
– Никакие.
– Вообще ни одной?
– Берлин окружен.
Он тяжело опустился на табурет и жестом предложил мне сделать то же самое. Я предпочла пройтись по комнате, массируя до сих пор сведенные судорогой мышцы.
Генерал на мгновение замер, положив руку на трубку телефона, а потом сказал:
– Но ведь наверняка есть способ пробраться туда. Каких-нибудь пятнадцать – двадцать километров.
Затем он бросил несколько слов в трубку. Как ни странно, телефонная линия работала. Хотя в любой момент связь могла прерваться. Генерал снял фуражку и положил на стол, усыпанный штукатуркой и хлебными крошками. Потом с раздраженным видом переложил ее на колени.
– Мне наплевать, спит он или нет. Позовите его к телефону, – сказал он в трубку. Его терпение лопнуло. – Это приказ!
Летчик наблюдал за ним со странным выражением лица. При встрече с нами у входа он не приветствовал генерала по-уставному. Лейтенант авиации. Со всем покончено, поняла я. С воинскими приветствиями и приказами покончено. Теперь начинается другая жизнь.
– Сигарет у вас, конечно, нет? – спросил он у меня.
Я помотала головой:
– Извините.
Генерал достал из кармана нераспечатанную пачку и бросил лейтенанту. Тот поймал ее, бормоча слова благодарности. Поднес к носу и с наслаждением вдохнул табачный аромат. Вытащил сигарету и покатал между пальцами, прислушиваясь к легкому треску сухого табака. Наконец зажал ее в зубах и зажег спичкой, валявшейся на столе.
– Вы тут один? – спросил генерал, не отнимая трубки от уха.
– Так точно, один.
Судя по всему, генерал тоже понимал, что с воинскими приветствиями и многим другим покончено.
– А где остальные? Дезертировали? Убиты?
Лейтенант не ответил. Генерал обвел медленным взглядом комнату: беспорядок, покрытые штукатурной пылью столы, бесполезная карта.
В трубке послышался треск, и генерал переключил все свое внимание на нее.
– Фон Белов? Слава богу. Я в Гатове. Он по-прежнему требует, чтобы я прибыл?
Отрывистый металлический голос напористо произнес несколько слов. Генерал внимательно все выслушал. На его лице медленно проступало безнадежное выражение.
– Да, при первой же возможности, – наконец сказал он и повесил трубку.
С минуту он разглядывал свои руки. Длинные, довольно изящные пальцы с ухоженными ногтями. Нет, он вовсе не грешил самовлюбленностью, насколько я знала.
– Меня все еще требуют в Ставку, – проговорил генерал. – Надо придумать, как туда добраться, если такое вообще возможно.
Он явно готов свернуть себе на этом шею. Он понятия не имел, зачем он там понадобился, и даже не спросил. Все эти наблюдения я произвела, массируя икроножную мышцу.
Генерал встал и надел фуражку.
– Надо найти грузовик. Здесь наверняка есть какая-нибудь машина.
– В конце полосы под брезентом стоит «шторк», – сказал лейтенант.
У генерала отвисла челюсть.
– Боже правый, что же вы молчали! – воскликнул он и посмотрел на часы.
Лейтенант глянул на свои.
– Скоро рассвет, – сказал он. – А еще нужно заправиться. Лучше подождать до вечера.
Впервые с момента нашего прибытия в Гатов мы прислушались к свисту и глухим разрывам снарядов, прикидывая, на каком расстоянии от нас находится артиллерия, сколько у нас еще времени в запасе.
– Он прав, – сказал генерал. – Давайте попробуем поспать.
Мы легли на одеялах, расстеленных прямо на полу в соседней комнате. Холод не дал нам выспаться толком. Когда мы встали, растирая окоченевшие руки и ноги, лейтенант принес нам желудевого кофе, отдававшего маслом.
– Вы должны остаться здесь, – сказал мне генерал. – Сдадитесь в плен, только обязательно офицеру – тогда вам ничего не будет.
– Вы шутите.
– Я приказываю вам остаться здесь.
Я напомнила генералу, что не подчиняюсь его приказам.
– Тогда я прошу вас остаться здесь.
– А я отказываюсь. Я лечу с вами. Вам нужен второй пилот.
Мы допили желудевый кофе.
– Я знаю азимут отсюда на единственный ориентир в центре Берлина, который точно еще стоит на месте, – сказала я. – Я могу довести самолет до Рейхсканцелярии, даже если весь город лежит в руинах. А он наверняка лежит в руинах.
Когда все дороги в Берлин оказались перекрытыми, а сам город изменился до неузнаваемости, я поставила себе задачу запомнить все азимуты, расстояния, изгибы рек и каналов. В то время все равно больше было нечем заняться.
С наступлением сумерек мы стянули со «шторка» брезент. Генерал сел за штурвал. Лейтенант крутанул пропеллер и отступил в тень. Таким он и остался в моей памяти: закуривает сигарету, сложенными ладонями прикрыв спичку от ветра.
Мы с ревом пронеслись по щербатой полосе, резко ушли вверх и полетели над темной водой в направлении Грюневальда.
Интересно, что помнит генерал из того полета в ад. Он ничего не сказал мне, хотя мог бы и поблагодарить; но нельзя требовать от человека слишком многого. Разговаривать с ним здесь невозможно: самолет не оборудован рацией. Можно, конечно, кричать, но он все равно ничего не услышит, покуда не наклонится вперед, к самому моему сиденью: все заглушает рев мотора.
Он перестал ворочаться. Наверное, уснул. Вокруг тишь да гладь. Внизу не блеснет ни одна каска. Белеющие во мраке тропинки и темные рощицы пустынны.
Где американцы? Где русские?
Определение войны: такое состояние, когда кто угодно может быть где угодно.
Когда генерал сел в пилотское кресло «шторка» и застегнул привязные ремни, я склонилась над его плечом.
– Что вы делаете?
– Проверяю, смогу ли дотянуться отсюда до рычагов.
Он издал лающий смешок.
– Сядьте и пристегнитесь. Я сам поведу самолет.
Он включил зажигание, и мы, набирая скорость, устремились в ночь.
Обзор из кабины «шторка» отличный. Как будто сидишь в оранжерее. Прозрачный фонарь окружает тебя со всех сторон; он чуть шире фюзеляжа, поэтому при малейшем повороте головы видишь землю внизу, а также – прямо под собой – тонкие стойки шасси, такие хрупкие с виду, такие уязвимые для зенитного огня. А справа и слева возвышаются длинные укосины, подпирающие прямоугольное в плане крыло.
