Теодор Константин - И снова утро (сборник)
Увидев входящего во двор начальника поста, Груя по обыкновению вышел, виляя хвостом, ему навстречу. Начальник не обратил на пса никакого внимания. Направляясь быстрым шагом к дому, притулившемуся под шелковицами в глубине двора, он еще издалека громким голосом спросил:
— Эй, Панаит, ты дома?
И поскольку никто не вышел начальнику навстречу, ему пришлось идти через весь двор. В доме он долго не задержался, а когда вышел и торопливо направился к воротам, Груя незаметно подкрался к нему и как раз в тот момент, когда начальник уже выходил на улицу, набросился на него и цапнул за икру. Клыки пса разорвали обмотку и глубоко вонзились в мякоть. После этого Груя не убежал, как сделала бы всякая другая собака, а только немного отошел в сторону, присел на задние лапы и, взъерошив шерсть и оскалив зубы, зарычал на жандарма.
Начальник жандармского поста вначале оторопел, потом, увидев разорванную обмотку и кровь на ноге, взбешенный, схватил карабин, прицелился и выстрелил. Пес подпрыгнул в воздухе, потом, бездыханный, рухнул на землю.
На грохот выстрела из дому выбежал Панаит Хуштой. Увидев начальника поста с карабином в руках и Грую, лежащего со скрюченными лапами на боку, он понял, что произошло.
— Зачем ты застрелил моего пса, господин начальник?
— Зачем? Слышь, этот разбойник еще спрашивает, зачем! Почему не держишь пса на цепи, если знаешь, что он набрасывается исподтишка на людей и кусается? Видишь, что он натворил? Теперь ты мне заплатишь за порванные брюки, понял?
— Это Груя? — с недоверием спросил Панаит.
— А кто же еще?
— Надо же! — удивился хозяин дома.
Разъярившись, начальник жандармского поста начал орать так, что на другом конце улицы услышали его крики:
— А что ты удивляешься, голь перекатная? Смотри, и тебя кокну, как твою псину!
И поскольку Панаит Хуштой даже с места не сдвинулся, а только с презрением посмотрел на него, жандарм приставил карабин к плечу и щелкнул затвором.
Теперь Панант Хуштой разъярился. Он решительно направился к воротам, прихватив забытый в козлах топор.
— Что? Ты хочешь застрелить меня, начальник? За что это ты хочешь меня застрелить? Спрашиваешь, чему я удивляюсь? Как мне не удивляться, если бедный пес за все время даже не залаял ни на кого?
— Как ты со мной разговариваешь, рвань несчастная?
Но Панаит не испугался жандарма. Он теперь понял, почему Груя укусил жандарма, и еще больше рассердился за то, что тот застрелил пса.
— Так за что же ты застрелил моего пса, господин начальник? За то, что он укусил тебя? А разве пес виноват, что в тебе столько злости, что даже такой тихоня, как Груя, не удержался и укусил тебя? Зачем ты убил пса?
В словах Панаита звучала такая угроза, что начальник перепугался, хотя и был вооружен.
— Ты что, взбесился? Найду я и на тебя управу, — пробормотал он и, не мешкая больше, пятясь, вышел за ворота.
Панаит Хуштой мрачно посмотрел ему вслед, потом тяжелым шагом, глядя в землю, вернулся в дом. Услышав крики жандарма, собрались у изгороди соседи. Все они слышали и видели, как Панаит сцепился с жандармом, и теперь со всех сторон неслись возгласы одобрения:
— Молодец, Панаит! Здорово ты его отбрил! Ушел поджав хвост, бандит чертов! — крикнул ему дед с трубкой во рту.
Панаит ничего не ответил.
Одна из соседок с тревогой спросила:
— Уж не бумагу ли он тебе принес, Панаит?
— Да, бумагу! Вот и меня забирают.
Взобравшийся на забор мальчуган спрыгнул вниз и побежал к себе домой.
— Тетенька Аглая, дядя Панаит получил бумагу. Его на войну забирают! Слышишь, тетенька Аглая?
Панаит Хуштой вошел в дом, не посмотрев ни на кого. Постояв у изгороди, соседи тоже разошлись. Только некоторые женщины еще задержались у калиток, передавая весть всем, кто проходил по деревенской улице.
Дома, вспомнив о случившемся, начальник жандармского поста снова разозлился:
«Дьяволы! И он негодяй, и жена его такая же!» Жандарм никак не мог забыть, как встретил его Панаит Хуштой, когда он принес повестку.
— С чем прибыли, господин начальник? — спросил его Панаит, едва жандарм показался на пороге. Он не поздоровался и даже с места не встал, как это делали обычно остальные.
— С чем? Приказ тебе пришел. Сегодня же отправляйся. Завтра должен быть в полку. Если завтра увижу тебя в селе — берегись! Ты ведь знаешь меня.
— Знаю. Кто тебя не знает!
— Уж такой ты добрый, господин начальник, что даже трава сохнет там, где ты пройдешь, — добавила Докица, жена Панаита.
— Эй ты, Панаит, если сам не можешь закрыть рот своей бабе, я прикажу жандармам, они быстро это сделают.
— Давай сюда твою бумажонку, начальник, и ступай с богом! Ступай, ведь если я знаю, каков ты, то ты не знаешь, каков я.
— На, держи! Но смотри у меня, если завтра поймаю тебя в селе, добра не жди. Понял?
Панаит Хуштой ничего не ответил жандарму, а только взял повестку о призыве двумя пальцами, будто с отвращением, и тут же бросил ее в глиняную миску, стоявшую на плите, наполовину наполненную кукурузными зернами.
— Вот и твой черед пришел! — проговорила Докица, когда жандарм ушел.
Она произнесла эти слова без боли и горечи в голосе, будто просто констатировала факт, который ее вовсе не трогал.
Но Панаит хорошо знал жену и почувствовал всю тревогу и жалость, скрывавшуюся за этими словами.
— Такая уж эта чертова война. В конце концов всем приходит черед. Разве только деды останутся дома.
Как раз в этот момент во дворе раздался выстрел, и Панаит вышел посмотреть, что случилось.
Когда он вернулся, Докица, помешивая мамалыгу в чугуне, не обернувшись, спросила его:
— Этот бандит, наверное, стрелял?
— Он застрелил Груя!
— А за что?
— Пес укусил его за ногу. Притом укусил здорово!
— Лучше бы он перегрыз ему глотку!
Панаит промолчал. Он сел, прислонившись к стене, и начал скручивать толстую цигарку. Через некоторое время спросил:
— Ты что скажешь, Докица?
— Я? Вас обязательно отправят на фронт?
— Иначе зачем бы нас призывать? Я слышал, мало кто остался в живых из тех, кого взяли раньше.
— Я думаю, тебе стоит поехать в полк. Может, тебя выбывают просто на сборы. Или, если повезет, тебя оставят в обозе. Как ты думаешь?
— Что мне думать? Конечно, поеду. Может, как ты говоришь, мне действительно повезет и меня не пошлют на передовую. Но уж если я попаду туда — обратно не вернусь. Сердцем чувствую это.
— Тогда, Панаит, не надо тебе туда ехать!
Утром, с узелком в руке, Панаит вышел из дому. Только оказавшись на главной улице села, ведущей к вокзалу, он понял, сколько людей, как и он, получили повестки о мобилизации. Их провожали жены, дети, родные. Все плакали. Старухи причитали, как по мертвым.
— Ну что ты меня оплакиваешь, мать? Ведь я еще не умер! — сердился один из селян, прозванный неизвестно почему Ошейником.
Только Панаит Хуштой был один, Он не разрешил Докице провожать его на вокзал. Они простились у ворот своего дома.
— Так я пошел, Докица!
— Ступай с богом, Панаит!..
Они обнялись, потом он широким тяжелым шагом пошел от ворот родного дома. Труднее всего ему было расставаться с Докицей. Дойдя до угла улицы, он оглянулся. Докица застыла у ворот как изваяние. Он помахал ей рукой и быстро повернулся, так и не увидев, ответила ли ему жена.
На окраине села, откуда уже виднелся вокзал, он увидел Константина Негрилу. Тот сидел на километровом столбике и смотрел на проходящих мимо него людей. По-видимому, он специально пришел сюда, чтобы стать свидетелем отправки людей. Одет он был в свою старую выцветшую военную форму. Болтался на ветру пустой левый рукав. Вместо правой ноги — деревянный протез. На правой пустой глазнице — повязка из черной тряпки.
Он сидел и сумрачным взглядом провожал проходивших мимо него людей.
— Будь здоров, Константин! — время от времени обращался к нему кто-нибудь из спешивших на вокзал.
Но инвалид не отвечал никому, только слегка наклонял голову. Некоторых он, кажется, вовсе не замечал. Странный человек был этот Негрилу. Вернее сказать, стал странным. До начала войны на востоке, которую все так проклинали, он был веселым, горячим парнем, плясал на вечеринках и на свадьбах так, как никто другой в округе. Его тяжело ранило в первом же бою, в котором ему пришлось участвовать. Тогда он и лишился ноги, руки и правого глаза. Теперь Негрилу был совсем не тот, что прежде. Он сделался молчаливым, угрюмым, сторонился людей. От него нельзя было добиться ни слова, и вообще он будто жил в каком-то ином мире. Часто его видели ковыляющим по тропинкам, которые вели к полям и огородам других селян.
Вскоре после того, как он вернулся домой, по селу поползли сначала робкие, затем все более настойчивые слухи о том, что гитлеровцы проиграют войну, что люди, если они хотят, чтобы это случилось как можно скорее, должны прятать зерно и скот, которые идут на снабжение гитлеровской армии, не платить налогов. Короче говоря, вставлять палки в колеса гитлеровской военной машины.
