Тадеуш Боровский - Прощание с Марией
Пребывание в лагере для перемещенных и год, проведенный в Мюнхене, оказались для Боровского очень плодотворными. Еще в лагере, где ему сопутствовала поэтическая слава (не всегда облегчая жизнь!), он получил предложение от соузника, бывшего издателя и прекрасного графика Анатоля Гирса, издать сборник варшавских и лагерных стихотворений. Теперь Гирс осуществил свое намерение. В известном мюнхенском издательстве Брукмана появилось изящное, библиофильское издание — третий том поэзии Боровского, называвшийся «Имена течения» (второй, скромный сборник лирических стихов друзья издали в Варшаве, когда Боровский был еще в Освенциме). Но — самое главное — он продолжает писать стихи: стихи об освобождении и о новых порядках в Европе, которые он наблюдает с немецкого пепелища. После всего, что пережила Европа, после всего, что испытал он сам, он надеялся, что восторжествует справедливость, опирающаяся на правовые нормы, что уцелевшая в схватке с фашизмом Европа восстановит давние традиции свободы и демократии. Но, по мнению поэта, этим и не пахло. Преступления оставались безнаказанными, правосудие было лицемерным фарсом, в конце второй мировой войны уже маячило начало третьей, а тем временем американцы насаждали в Европе свои порядки. Поэзия Боровского дышит горечью и иронией. Она взывает к возмездию и отмщению (эти чувства в то время охватили сотни оставленных без крова людей), не чужды ей и мысли о свершении правосудия своими руками. Боровского самого пугают эти опасные порывы: он хотел бы, чтобы суд вершился законным порядком, а он, поэт, вернулся бы к нормальной жизни. Но нет спасения от собственного опыта и собственной памяти. Когда рушатся надежды, связанные с освобождением, поэзию Боровского вновь заполняют мрачные сонмы призраков прошлого. Пред ним предстают сожженные, расстрелянные друзья-узники. В прекрасных стихах «Погибшие поэты», «Уход поэта» и других, посвященных павшим в бою товарищам его варшавской молодости, возникает, несмотря на некогда разделявшие их взгляды, чувство вечного единения в смерти, которое предопределяет и его судьбу:
зовет травяная глубь, лугов замогильных зелья,дальше иду, под землю, глубже и глубже,к вам в подземелья.
(«Погибшие поэты», перевод В. Британишского)В ожившей памяти рождается сознание вины перед павшими — близкими и незнакомыми — за то, что выжил! Сознание вины, тяготеющее над каждым участником этой трагедии: «А кто же из вас, живых, смерть видевших, — без вины?» Это чувство вины всех уцелевших, и своей собственной, одновременно сочетается с «мистической верой» в нравственное возрождение человечества, которое, несмотря ни на что, должно с их помощью наступить. Среди пассивности окружающего мира Боровскому все яснее становится, что эта задача для него связана с «Землей расстрелянных», с возвращением на родину.
Что ты такое, если душутревожишь тьмой развалин черныхи через море, через сушук себе зовешь меня упорно?
Что ты, руина или пашня,о муза, всех других упрямей?Ни на минуту ты не дашь мнезабыть об известковой яме!
Что ты? Борюсь с тобой, встревоженпризывом призрака постылым,земля расстрелянных… И все жеиду к тебе, к твоим могилам!
(перевод В. Бурича)И несмотря на то, что не все ожидания исполнились, несмотря на множество опасений, сомнений, противоречий (о чем так трагически сказано в последнем мюнхенском стихотворении: «…ни стихи, ни проза, лишь веревки кусок…»), «муза, всех других упрямей» привела Боровского на родину. Через три года и три месяца ареста, в июне 1946 года, возвращением в Варшаву окончились его мытарства по разоренной Европе и одновременно завершился его потрясающий поэтический дневник.
Вернувшись в Польшу, куда удалось наконец приехать и его невесте и где они поженились, Боровский неожиданно забрасывает поэзию, не издав даже того, что уже было написано — обещанного «Разговора с другом». Он поглощен другими замыслами, которые, кстати, в его поэзии, явно недооцененной, назревали уже давно. Еще в Мюнхене по совету Гирса три молодых автора: Тадеуш Боровский, Кристин Ольшевский и Януш Нель Седлецкий написали книгу-документ под названием «Мы были в Освенциме». В этой книге, изданной в Мюнхене в 1946 году, составленной и отредактированной Боровским, он поместил свои первые рассказы, не придавая им особого значения. Но когда они были опубликованы в польском журнале «Твурчость», стали громким литературным событием и вызвали настоящий скандал, поэт понял, в чем его истинное призвание. Через полтора года, в 1948 году, Боровский выпустил свою знаменитую книгу рассказов «Прощание с Марией».
По понятным причинам польская литература оставила много свидетельств о военном времени. Сразу после войны появились произведения документального характера, рассказывающие о гитлеровских преступлениях и мученичестве польского народа (самое известное «Дым над Биркенау» С. Шмаглевской). Были и произведения психологические, анализирующие феномен озверения палачей и геройства жертв; безмерность страданий пытались порой трактовать в мистическом плане, например, З. Коссак-Щуцкая в своей книге «Из бездны». Крупнейшие писатели мира видели в беспримерном массовом истреблении полный крах традиции европейского гуманизма. Но ни одна из этих книг, даже самых значительных, не в состоянии была передать всю правду о тотальной войне и ее ужаснейшем проявлении — Освенциме.
Боровский также не претендовал на то, чтобы рассказать всю правду об Освенциме. Но ему удалось вскрыть самое существенное и самое мучительное. Он не стал заниматься психологией палача и психологией жертвы, сумел отрешиться от страданий миллионов и того ада, что пережил сам, — и посмотрел на лагерь взглядом холодным, беспощадным.
Для Боровского лагерь — это следствие успехов и побед третьего рейха, того нового порядка, который гитлеризм пытался навязать покоренной Европе. Чтобы утвердить господство немецкой расы над миром, гитлеровский фашизм счел необходимым использовать в своих интересах покоренные народы, принудить жертвы к соучастию в их же истреблении. Лагерь не был ни сборищем преступных натур, ни бессмысленной гекатомбой, ни возмездием за грехи человеческие, — это была четко продуманная система, сознательно организованное предприятие, служившее целям гитлеризма. Это не были — говоря словами Альбера Камю — обычные преступления от разгула страстей, испокон века известные человечеству, здесь миру явилась следующая ступень — преступления, подчиненные логике тоталитарной системы, доведенной до высшей точки, до невиданных в истории размеров, до масштабов геноцида. Теперь, по прошествии многих лет, этот механизм детально изучен: множество научных институтов, опираясь на архивные изыскания и всевозможные исследования, раскрыли миру, как гитлеризм пришел к созданию подобного уникального государства, с какой последовательностью внедрял свой новый порядок, как близок был к его осуществлению. Тадеуш Боровский без помощи архивов и сонма ученых, с первого взгляда сам постиг эту систему, обнажив ее политические, экономические и социологические механизмы.
Кроме познавательной ценности, кроме анализа логики гитлеровских преступлений, в рассказах Боровского содержится нечто большее. Трагедия концлагерей сформулирована в них иначе, чем почти во всей прочей литературе. Центр тяжести перенесен на жертвы. Для Боровского истинная трагедия лагерей состояла не в отношениях между палачами и жертвами: палачи, эти не имеющие оправдания послушные винтики гитлеровской машины эксплуатации и уничтожения, — хоть и заслужили петлю — все же на роль полноправных, достойных участников трагедии не тянут.
Главной трагедией концлагерей, к которой привела продуманная, преступная логика их создателей, было истребление всего человеческого в жертве, принуждение под страхом смерти к покорности, расчетливое натравливание человека на человека. В этом Боровский увидел наиболее изощренную, истинно дьявольскую сторону лагерей. В своих рассказах он не сосредоточивается ни на частых случаях нравственного падения и патологических срывов, ни на нередких случаях геройства, а исследует механизм «будничного выживания». В соответствии с этой задачей героями своих рассказов он сделал не злостного преступника и не лагерного святого, а человека, который хочет выжить — лагерного форарбайтера, заключенного, которого используют на подсобных работах, или же просто узника, постигшего законы лагерной жизни и сумевшего к ним приспособиться. Злоключения такого заурядного, неплохого по природе, но прошедшего лагерную выучку человека и стали содержанием рассказов: «День в Гармензе», «Пожалуйте в газовую камеру», «Смерть повстанца».
