Михаил Шушарин - Александр Юдин
— Успеешь.
— Давай в другой раз.
— Сейчас надо.
— Ну ты, давай не шути! — начал сердиться Алексей Григорьевич.
— Подожди, дед! Просьба у меня к тебе!
— Говори.
— Хочу с тобой побороться.
— Какой же я борец. Старик уж.
— Прости, земляк, но не проехало по этой дороге еще ни одного мужика, которого я не положил бы на лопатки.
Алексей Григорьевич засмеялся:
— Не шибко, видно, умны родители у тебя… Ты бы хоть ноги сосчитал у своего мерина… Сколько ног-то у него?
— Ха-ха-ха! — засмеялся парень. — У мово мерина были ноги, а сейчас одна здоровая осталась!
— А ты все-таки сосчитай. — Старик вылез из коробушки, схватил парня за опояску и швырнул в сугроб. — Это одна нога? Верно?
Парень остервенело кинулся на старика, но мгновенно улетел в сторону.
— Это другая, — сказал дед.
Потом он вытянул парня из сугроба и начал стукать его о твердую, укатанную санями, дорогу.
— Вот третья нога, вот четверта, вот пята!
На секунду оставив парня Алексей Григорьевич спросил:
— Так сколько ног у мерина?
— Пять. Ей-бо, пять, — взмолился парень.
— Ну вот. А ты говорил, что одна.
— Нет. Пять, ей-бо!
Алексей Григорьевич вскочил в коробушку, расправил вожжи и, обернувшись к плачущему парню, сказал:
— А ты не сердись. Я ведь не в обиду. Просто старуху свою хотел удивить. Скажу ей, Что видел мерина с пятью ногами.
И уехал.
Природа наделила Алексея Григорьевича щедро: он и печник, и стекольщик, и плотничать может, и жестянничать. И грамоте мало-мало смыслит.
Санька и лицом, и статью, и ухватками весь в отца. Рослый и сильный не по годам. Судить-рядить со взрослыми мужиками начнет — послушать есть чего. Зря болтать не станет, скажет только дело, и всегда с разумом.
Думка о школе — заветная. Попасть бы, вот бы здорово!
У подрядчика Елионского три сына. Двое старших Шадринское реальное училище закончили, и лавочки оба имеют. А младший Иннокентий (Кешка по-деревенски) второй год в школе учится. В Ялуторовск уезжать собирается, по церковной части. Ходит по улице, выше крыши нос задирает.
— Темнота вы все и скоты! — так поговаривает.
Развитию народного образования в Зауралье царским правительством не уделялось почти никакого внимания. Программы церковно-приходских школ, а также и волостных, содержавшихся за счет подушной подати, сводились в основном к закону божьему, чтению церковных книг да четырем действиям арифметики. Обучением в Курганском уезде в 1895 году была охвачена лишь десятая часть детей школьного возраста. Среднее число грамотных в России составляло 18 процентов, а в Курганском уезде только 7.
Школа в Васильках открылась в 1892 году. Ее построили всем обществом на окраине села, среди тихих берез. Учительницу Евгению Ивановну Терехову привезли из соседнего волостного села Моревского.
Учился Саня с большой охотой. Но мир раскрывался перед любознательным мальчуганом только с одной стороны. Слишком не похожа была сама жизнь на ту, о которой говорила Евгения Ивановна.
Однажды на уроке он спросил Евгению Ивановну:
— Почему попам да богатеям яства заморские и еды всякой полно, а у нас даже кулаги[3] на всех не хватает?
В классе сначала повисла таинственная тишина, а лотом все начали хохотать. Евгения Ивановна покраснела, на глаза навернулись слезы: этот Саня, он хотя и не нарочно, но нарушал порядок!
Поднялся из задних рядов Кешка Елионский, чистый, румяный, с лицом, похожим на образ троеручной богородицы, и сказал — огнем опалил:
— Это потому, чтобы такие, как ты, обормоты, не лезли в попы!
И к учительнице:
— Евгения Ивановна, выгоните этого голодранца вон!
Но Саню не надо было выгонять. Он вспыхнул, как маков цвет, выскочил из-за парты и, круто шагнув к обидчику, влепил ему по физиономии. Кинулся к двери и убежал.
Это был последний школьный урок Александра Юдина.
Отец не ругал, не бил его. Он едва заметно погрустнел, но потом встряхнулся и сказал:
— Собирайся, на той неделе в Курган к Смолину отвезу. Не миновать, видно, нашей породе его, треклятущего!
Смолин[4] — курганский купец — был известен в уезде среди крестьян и работного люда как «добрый», но чудаковатый торговец. Причуды его были самыми невероятными. И допускал он их только лишь для того, чтобы позаигрывать с народом, скрыть истинное свое лицо.
Бывало так. Напившись вдосталь, запрягал тройку белых коней и гнал по Троицкой улице, на базар. Въехать норовил обязательно со стороны горшечного ряда. Кони летели вскачь по обливным корчагам, ладкам и горшкам, вдребезги разбивая запасы торговцев.
Горшечники плакали притворными слезами: притворялись они потому, что знали — Смолин за плату не постоит. Оплатит втридорога и быстро. Торопились завозить новые партии горшков, приговаривая: «Авось Петруша еще запьянствует».
Перед голодным 1911 годом Смолин соорудил у себя в доме бассейн, облицевав его внутри разноцветной малахитовой плиткой. Вереница баб и несколько водовозов почти два дня заливали искусственный водоем тобольской водой. А потом в домашнее водохранилище запустили живых щук, окуней и ершишек. В течение всей зимы хозяин каждое утро, накинув на плечи бухарский халат, сидел с удочкой на берегу малахитового бассейна и, выловив две-три приморившихся рыбки, посылал за дружками, приказывал варить уху.
— Чудак ты! — смеялись над ним купцы.
— Это разве чудачество? В Тобольске городничий дворец на яичнице построил. Вот это чудо!
5Работал Саня Юдин на Смолинских заимках. Ходил в пестрядинных коротких штанах, в такой же рубахе и босиком. Новые сапоги, нажитые впервые в жизни, надевал редко, носил только по большим праздникам.
Строили на заимке пригоны. Рубили артелью из сырого неподсоченного сосняка крестовый дом, опять же предназначенный для наездов Петруши. Артельщики народ работящий, веселый, разбитной. Окончив работу, пили водку, садились на берег и играли в карты. Иногда пели песни. Все больше тюремные: «Ланцов от стражи убежал», «В воскресенье мать-старушка» или «Сижу за решеткой».
Саню они считали молчуном. Пьют-гуляют, а он сидит в одиночестве, подперев руками подбородок, смотрит на воду.
Очень хорошо понимал Юдин природу, по приметам безошибочно определял, какая завтра будет погода. Если ветерок шершавит воду, невидимкою бежит в камыше, соловьи или подсоловки рано начинают посвистывать, и камыш будто грозится, значит ночью падет роса. Тучи комаров столбом висят над водой, лезут к уху — «к-у-у-у-м», «к-у-у-у-м», плещется окунь на глубине, выскакивает наверх, и вода теплая, как щелок, — сети надо, ставить ближе к берегу.
6Осенью, около мясоеда[5], приехал на заимку средний брат Михайло и отпросил Саню к покрову домой.
На покровских праздниках и столкнула Саню Юдина судьба еще раз с Кешкой Елионским. За прошедший год Кешка раздался в плечах, превратился с детину почти саженного роста и соответственно немалого веса. На верхней губе его черной гривкой поднялись усы, а глаза засветились решимостью.
В покров день позже обычного дымились трубы васильковских подворий, блинный запах шел по улицам. Нетрудно было понять, что деревня готовилась к празднику: отмолотились мужики, солому на гумнах уметали, излишки скота забили. Начиналось короткое, но обильное пиршество: пельмени стряпали в каждом доме, сивухой подзапасались все. Многие с утра ходили хмельные.
Парни вдоволь выспались и собрались толпой возле крестового дома сельского старосты. Кешка затеял спор. Он презрительно посматривал на своих сверстников и кричал:
— Я могу порвать веревку любой толщины! Лишь бы с разбегу!
Парни возражали. Некоторые, поплевываясь, отходили в сторону.
— Ну, несите веревку! — кричал Кешка.
Кто-то принес крепкую конопляную веревку, выговорив при этом с Елионского четверть водки. К месту спора собрались мужики, бабы, нарядные девки. Мужики вытащили шитые гарусом кисеты.
Веревку привязали между столбами у ворот старостиного дома на высоту груди. Кешка, отойдя от столбов сажен на шесть, грудью налетел на нее. Но веревка крепка. Невытянутая, она сильно пружинит, и Кешка, ударившись, мгновенно шлепается задом в снег. Поднявшись, он уже, как бы извиняясь, смотрит на хохочущих односельчан и разбегается еще раз. Безрезультатно… После третьего разбега сдается…
— А ну, кто порвет? Тому, ей-богу, заклад дам, вот трешница!
— Я порву! — глухо сказал Саня, войдя в круг.
— Ты? Да тебе ее сроду не порвать!
— Пусть попробует, — примирительно говорят, парни. — Все равно попусту!
Саня, насупившись, отошел в сторону. Разбежался. И с налету ударился о веревку так, что загудели столбы. Будто полоснутая ножом, она разлетелась пополам. Парни загалдели наперебой:
